Несколько раз судьба заставляла меня работать на идиота. Можно работать долго и упорно, но в конце получить отрицательный результат. Обидно, конечно, но при этом ты получаешь полезный опыт - а значит, время не потеряно зря. А можно работать на идиота. Тогда и время потеряно, и все зря.

Эту мысль про "не то время потеряно зря, когда ты получил в конце не то, что ожидал, а то время потеряно зря, когда ты работал на идиота" мне так, между прочими ёмкими фразами, выдал один 50-летний вьетнамист, которого кривая судьба забросила в наш небольшой городок, расположенный посреди высохших  прерий западного Техаса.  Мысль эта засела в моём подсознании. Той же весной слова вьетнамиста стали моей реальностью. Углядел будущее, мерзавец.

Работой на идиотов мало кого из нас удивишь. Особенно тех, кто бродягой протащился по диким степям Забайкалья... простите,.. коридорам совецкой академии наук.  По тем коридорам когда-то бегало много наивных Буратино, естественно, без прописки. Барабасы же с московской пропиской, рассевшись по кабинетам на мягких плюшевых креслах и под портретами партийных вождей, зорко наблюдали за теми несколькими золотыми монетами, которые Буратины пытались вырастить на деревьях, посаженных в скудную почву.

Они и сейчас стоят у меня перед глазами, вся эта несменяемая плеяда завлабов и директоров, я долго наблюдал их, распорядителей богатств научного мирка времён загнивания развитого социализма:  впавших в маразм функционеров "старой школы", сечка которых давно опустилась ниже плинтуса, нахрапистых сорокалетних выдвиженцев из уважаемых академических или партийных кланов; тучных "южных гостей столицы", умеющих организовать эпичные по затратам конференции где-нибудь среди пампасов и декхан; все они почему-то были искренне уверены в том, что именно они, а не кто-либо другой заслужили пожизненное право руководить "научной молодежью".

Биолог мог бы смело отнести этих двуногих к подвиду самцов рода хомо-советикус. Социолог бы заметил, что вся их экономическая деятельность была направлена на увеличение частоты импортных поездок за счет запугивания подчинённых им холопов с последующим переприсвоением научного материала (отсюда и пошла старая академическая поговорка: кто первый украл - тот и автор). Психолог описал бы их характер  всеми оттенками черного. Поселковый фельдшер многим из них поставил бы диагноз параноидальная идиосинкразия и записал бы в своем журнале:  "общественные навыки пациента по своей брутальности сравнимы с теми, которые обычно наблюдаются у профессиональных мучителей  животных" ... и прочее, и прочее, и прочее ...

И вот я обнаружил себя среди диких прерий Среднего Запада  в качестве "одиночки с мотором" - мне предстояло построить эпичную экспериментальную установку из скотча и бамбуковых палочек, поскольку деньги на проекте были мизерные.  Профессорами в таких местах служат далеко не самые продвинутые представители американского научного истэблишмента, отмотавшие один, а то и два постдока в среднего уровня университетах. Очень немногие после нескольких наивных попыток вживания в поселковую жизнь Среднего Запада приходят к гнетущему пониманию того, каким невыразительным и убогим будет все их дальнейшее существование.  И тогда они плюют на деньги, и многие даже на карьеру, и кладут несколько лет жизни, чтоб выбраться на левое или, на худой конец, правое побережье. Остальные просто "инджой лайф эз из".  Среди этих инджойнутых встречаются и те, которые продолжают считать свой пуп центром не просто научного мира, а всей вселенной. Среди них попадаются и такие, про которых местный интеллигентный профессор (обычно старенький дюд с немецкой фамилией) скажет, оглядываясь назад, чтоб не услышали и не донесли: "хи из джаст э кэректер", что в переводе с местного университетского вернакла означает: "хи из петый чудак на букву М".

Движущая сила, которая управляет этими в общем-то похожими (как биологически так и психологически) существами, в руки которых упала власть над себе подобными, была подробно описана в 400-страничном труде "Теория Саванны". К сожалению, одной осенью богатство мыслей, переполнявших этот труд, было навсегда потеряно для цивилизации. Это случилось на рассвете, именно в тот момент, когда автор "Теории Саванны", открыв глаза, застал меня за чтением страниц манускрипта, разбросанных по полу его однокомнатой квартиры. Держа в голове  мысль, однажды высказанную телевизионным персонажем, автор "Саванны" решил не запускать труд свой в низкие (по интелекту) слои блогосферы - твердо веруя, что все попрут и извратят - и, недолго думая, кликнул на своем компьютере, кнопку "делит", пока я разливал по стаканам утренний чай на его маленькой кухне. Истинно - "все что знают двое, то знает и свинья".

Спустя несколько лет после уничтожения гением всех времен и народов своего эпичного труда за много тысяч километров от него в техасский университет, чей кампус расположился на южной границе обитания разумных существ в знойных техасских прериях, свезли все архивы вьетнамской войны. Туда же, к архивам, откочевал Володя Резников, опытный вьетнамист из Москвы, старший преподаватель самого блатного в СССР Института Восточных языков. Помню, что какое-то из зданий Института располагалось в старом особняке на Арбате. Мимо Восточных Языков я часто проходил по дороге к станции метро, направляясь в Долгопер из нашей дворницкой халупы, что когда-то стояла на углу Старо-Конюшенного переулка и Сивцева Вражека.

Сивцев Вражек в нерезиновой знаменит не только тем, что он приютил Кису и Осю в общаге имени товарища Семашко. Лет 35 назад там, в окрестности Сивцева, расселившись  по разным одноэтажным зданиям с протекающими крышами, заступила на трудовую вахту и потом еще много лет бичевала дворниками  дружная компания физтехов. Память моя хранит их имена. Димыч, Конь, Ян, Большой, Петрович ... я часто жил в их дворницких бичовках; с ними вместе я сбивал сосульки с крыш, разгребал завалы снега после мощных декабрьских снегопадов и сгребал метлой листья после обильных ливней, что накрывали Арбат ранней осенью. Когда наступал месяц март, техник-смотритель местного ЖЭКа (дама неопределенного возраста со скверным характером) обьявляла аврал по уборке льда с тротуаров и проезжей части (по каким-то причинам эту полосу льда работники ЖЭКа называли двухметровкой). Тогда обзванивались все друзья-физтехи, которые когда-то бичевали в нашей дворницкой (а таких набиралось два десятка). Из общаг, из научных Институтов они приезжали на Арбат шумной компанией, брали в руки ломы, лопаты и вычищали лед с этой самой двухметровки, складывая его в большие кучи.

Начало многолетней деятельности по облагораживанию улиц Старого Арбата положили физтехи нашего поколения - Димыч и Конь, два культуррегера. На 3-ем и 4-ом курсах они подвизались на почве высокохудожественного ремесла, где основным творческим процессом была покупка и продажа билетов одного "элитного" московского кинотеатра. Театральный бизнес этот приносил одни убытки. В прибытке были физтехи, которые, постирав носки, раз в неделю заполняли приставные места в маленьком зале старого кинотеатра. Кинотеатр располагался в сталинской высотке, выстроенной антисовецкими элементами (зэками по статье 58-10) в 200 метрах от библиотеки Иностранной литературы. Присутствие в зале ограниченного контингента из Долгопрудного экспоненциально увеличивало средний IQ зала. Прикормленную у распределителей московскую публику можно было легко вычислить - они усаживались своими задами на козырных позициях в центре. Так они и впитывали в себя шедевры мировой кинематургии: общажные физтехи, зам-директора по снабжению, московская джинсА  и многочисленные отпрыски кремлевской номенклатуры, которых тогда в нерезиновой называли мажорами.

Однажды в ночь на Новый год Димыча и Коня понесло в общагу Московского Института Управления. Что там такого произошло, не знаю - я свечку не держал - но двое бессеребренников, сеятелей разумного и вечного, были накрепко захомутованы более прагматичными управленками. Вскоре им (вернее их управленкам) срочно понадобилось отдельное жильё, а именно - те инженерные сооружения, что свободны от комендантов и костелянш. В феврале, по наводке полузнакомых МИМОшников (чьи учебные здания расположились, естественно, на Арбате), Димыч заселил свою первую дворницкую бичовку на Еропкинском, во дворе дома напротив Таиландкого посольства. Через месяц и Конь, обьявив себя дворником, съехал с общаги. Он переместился в нежилое помещение на Староконюшенном  (до него населенную многими видами грызунов и насекомых), что много лет подгнивало и разваливалось недалеко от Австрийского посольства. В сентябре того же года, то ли устав от частого махания метлой, то ли от клопов и дипломатов, Конь попросил меня на "каких-то" пару недель съехать с моей двушки в Зюзьке. Личность моя на 5-ом году физтеха одиноко бичевала в честно замыленной Зюзькинской двушке и представляла результат моей многолетней стратегической работы по "зафрендению" лиц с временной московской пропиской, которым койко-место в общаге было не так уж необходимо. Там - в моей двушке - он и обосновался, так сказать, семейно, но не на две недели, а на оставшиеся 2 года, подделав своей управленке Зюзькинский пропуск. Интеллигентные люди так не поступают. Но если б вы видели физиономию его пассии, вы бы наверняка пожалели будущего профессора Лундского университета.

Я даже не ругался (такое горе у человека!), а тихо отбичевал к ФАКИрам на три этажа ниже. Место для перемещенного лица нашлось у Черепа Йорика, который жил как царь - один (!!!) в целом блоке. Череп был туристом-водником. По ночам он сканировал окрестности Зюзьки с другими энтузиастами водного спорта в поисках одиноких фур, обтянутых тканью типа КАМАЗ. Еще он имел кучу долгов по-французскому языку, и мне -  после вселения - пришлось рутинно сдавать за него письменные задания. Его французский мы подтягивали хором, распевая на два голоса тексты песен с пластинки Мирэй Матье. При этом мы стояли на головах возле кроватей, опершись ногами о стену, - соревнуясь, кто из нас отпадет от стены последним. До сих пор могу спеть от начала до конца весь Мирейский диск.

Pardonne-moi ce caprice d'enfant.
Pardonne-moi, reviens moi comme avant.
Je t'aime trop, et je ne peux pas vivre sans toi.

и потом:

C’etait,  vouloir et connaitre
Tout de la vie, trop vite peut-etre
C’etait decouvrir la vie
Avec ses peines, ses joies, ses folies

Жизнь (la vie) с Черепом Йорика была веселой, то есть "ses joies". За свое место в науке  он не особенно волновался.  Иными словами, он "vivre au present". После 6 (six - смотрите-ка, "6" у них пишется как у людей) курса свалил (ам кеттык тыгдык - это уже по-киргизски, непереводимо) в город Саратов, получив место старшего инженера в черном ящике, где и пропал навсегда. Мольер - один пиезец из Парижопска, не менее известный, чем Вилли Шекспир (кстати, последний и придумал кличку для нашего Йорика) - отметил бы здесь, что Череп стал "парвеню", от слова "ne pas venir", не возвращаться.

В отличие от Черепа Йорика, техасский вьетнамист хорошо знал французский. Впрочем, как и Череп, он был предельно точен в своих ёмких суждениях о жизни. Я встретил его весной недалеко от супермаркета Альбертзон. Он толкал перед собой тележку, наглым образом попертую у владельцев супермаркета, которая была доверху нагружена пакетами с едой. Машины у него не было - поэтому, по-техасcким понятиям, он был полным бомжом, точнее, асоциальным элементом, бросающим вызов всему техасскому, а значит, и мировому общественному порядку. Человек, толкающий перед собой тележку из супермаркта по улицам города - это вызов системе, где машина поставлена на самое почетное место и почитаема как памятник Кобзарю в Шепетовке.

Как считают жители Техаса, центр автопрома и мировой цивилизации находится именно там - в техасских прериях, и не стоит с ними по этому поводу спорить, поверьте мне на слово.  Техасские реднеки приводятся в бешенство одним только видом пешехода. Увидев толкающего коляску вьетнамиста,  они впадали в неконтролируемое состояние  и начинали запускать в него пустые банки из-под пива, которых было много в салонах их раздолбанных траков.

Там в Техасе часто можно было видеть картинку: одной рукой реднек ведет трак, а в другой держит жестяную банку какого-нибудь дешевого пива. Даже не стоит добавлять, что на реднеке всегда надета широкополая шляпа,  а на ногах у него джинсы, а снизу - остроносые ковбойские  сапоги.  Иногда в банке оставалась жидкость, которую в Америке называют Бад (и никто не называет Бадвайзер, по тем же причинам, по которым американец всегда сокращает свое имя до одного слога),  и тогда банка  летела быстро и уворачиваться от нее было нелегко.

Во время немногих  и всегда случайных встреч вьетнамист рассказывал мне много интересных вещей про свою московскую жизнь, античных философов и некоторых исторически незначимых жителей старого Арбата. Он однажды вспомнил, как мать его клала антоновские яблоки на полки в шкафу, где хранилась свежевыстиранная и высушенная одежда, и как эти его детские рубашки пахли яблоками, и этот запах до сих пор ассоциируется у него с детством и старым домом на Арбате. Но что было странно - и я это осознал только после третьей случайной встречи - в этих его рассказах, он никогда не  вспоминал о своей работе во Вьетнаме.

Узнав, что он жил на Арбате, я, много лет отмахавший метлой в разных арбатских закоулках, рассказывал ему про свой Арбат.  В одном из моих рассказов проскочило слово Адриатика.  В конце 70-х годов к старым арбатским особнякам, где в половине зданий не было горячей воды, добавили надменного соседа - Цековскую  башню (то есть дом, заселённый членами ЦК и ЧК).  В этой башне, облицованной розовым кирпичом, на первом этаже находился один из первых "импортных" баров Москвы, под названием "Адриатика". Очевидно, что он был открыт к Олимпиаде, чтобы импортные спортсмены (в штатском) могли упиться там привычными им коктейлями до положения риз.  Даже много лет после Олимпиады в этом баре практиковался зверский фэйс-контроль. Без трех рублей и разговора "чьих будешь" войти туда было невозможно, несмотря на новый кожан и джинсы "Вранглер" - знаковой одежды тогдашних московских мажоров. Меня туда заносило в начале 80-х всего пару раз, когда я находил метущегося себя в одной разношерстной компании, к которой однажды к всеобщему восторгу примкнула пара мажоров. Основной фишкой в этом баре была барменша. Посетители звали ее Зойчик, она выглядела на "миллион долларов" и делала потрясные коктейли. Когда я рассказал вьетнамисту о своих друзьях дворниках и наших нечастых походах в лучший в Москве "импортный" бар, он мне спокойно ответил, что конечно же он знает не только этот бар, но и барменшу. "Зойчик, -   сообщил он мне без смены интонации в голосе, - была моя первая жена".

Поразившее меня откровение случилось посередине клочка земли, благоухающего зеленью.  Этот клочок земли принадлежал университету; 20 лет назад его отвоевали у пустыни - насыпали на песок толстый слой земли и начали обильно поливать.  По его изумрудной траве было приятно прогуляться босиком, особенно ранним утром, и особенно посередине жаркого лета. Ранней весной в саду среди распускающегося моря цветов порхали местные  колибри - там же я иногда встречал вьетнамиста, которого наверное тоже  тянуло к траве и цветам.   Вьетнамист называл этот осколок цивилизованного мира "мой хорти-культурный рай". На самом деле, это был хорошо ухоженный уголок юного натуралиста, удивительный по разнообразию выращиваемых культур -  там выращивались разные декоративные растения, цветы (в основом лилии и ирисы), рос виноград, душистые травы - они занимали несколько соток, а самое главное, в дальнем углу участка находились грядки со сьедобными огородными культурами.  Последнее обстоятельство  привлекало сюда двух поляков - после заката этот сад никто не строжил, да и днем людей там в общем-то не было.  С поляками у меня были тесные деловые отношения: пиво в обмен на помидоры.  За садом находились гиганские теплицы, принадлежавшие университетским растениеводам, зимой  в них воздух нагревался, а летом - охлаждался.

Вторая жена вьетнамиста была на 23 года его моложе. Она часто работала в этих теплицах -  развивая там какую-то свою ботаническую науку.  Открыто наплевав  на богатое наследие обожаемого классика (на все эти мичуринские ренклоды, китайки-бельфлер и толстобежки), она трактовала свои данные в духе (ненавистной  классику) теории вейсманизма-морганизма - то есть делала ДНК анализ и смотрела, как изменяются гены у растений.  Вьедливый читатель уже может предвидеть следующий поворот судьбы -  а именно, кто же был научным руководителем у этой последовательницы вейсманизма? Ну конечно же, профессор Нгуен, родители которого сумели унести ноги из Сайгона за 30 лет до описываемых событый. Профессор Нгуен, несмотря на то, что вырос среди демократов и борцов за права человека, не  растерял навыков предков. Сотрудники  его лаборатории заступали на вахту в 7 утра, днем отдыхали, а с 4 вечера опять заступали на вахту … до 10-11 вечера, мужественно выстаивая по 12 часов у пипеток и микроскопов. Суббота у них тоже была рабочий день.

Легко догадаться, что коренных англо-язычных жителей в Нгуеновской лаборатории не было, но зато были широко  представлены необремененные иммиграционной визой студенты из Юго-восточной Азии, которым, как понимаете, деваться было некуда.  Когда я познакомился с Наташкой, женой вьетнамиста, она уже  работала в таком режиме 4-ый год. Она сказала что, "вытерпеть можно, правда, непонятно, как долго еще придется терпеть". Приходя с работы, она выключала в доме свет, усаживалась перед отрытым окном, и с отсутствующим лицом смотрела в жаркую ночь – и так сидела ….. час, а иногда и два, не произнося ни одного слова.

Я вскоре уехал из Техаса, чтоб не возвращаться туда никогда. Приземлившись в аэропорту Ньюарк, на севере штата Нью-Джерси, я сел в такси и спросил русского водилу: “А где вы берете столько воды, чтоб поливать все ваши зеленые холмы?” Водила меня переспросил, но ничего так и не ответил.   Когда мы проезжали через даунтаун, я увидел бомжа, толкающего тележку, и вспомнил про вьетнамиста - трубадура старых московских двориков, автора многочисленных  историй о никому неизвестных и давно умерших жителях Сивцего Вражека, одиноко бредущего по дороге к зеленой траве своего "хорти-культурного рая".