Part I

Все началось с совета. Он, как впоследствии оказалось, был не к месту, хотя был дан мной, как говорится, без всяких задних мыслей, но и без тщательного процеживания всего того базара, что выплеснул на меня интернет.

Совет этот был переведен в цифровой файл размером в несколько килобайт путем превращения движений мелких химических веществ в моей голове в движение пальцев по клавиатуре и далее - в движение точек и тире по быстрым проводам мировой паутины - типичная для начала 21 века цепочка превращений мыслей индивидуумов в некую субстанцию, свободно (или почти свободно) бегающую по всему оптоволоконному и медному эфиру, пока она, никому уже ненужная, наконец, не застрянет в виде разнонаправленных магнитных доменов на гугловском сервере в Канзасщине

Итак, на исходе лета 2013 года в эту самую сеть и была отправлена информация о 10 местах, которые надо посетить в Нуэво-Йорке, городе, который никогда не спит. Быстро преодолев восемь тыщ километров, мои советы высветились на мониторах у двух физтехов, решивших после 20 лет размышлений, обещаний и прочего Муму вырваться из суровых будней нерезиновой и облагородить своим присутствием Северную Америку, а конкретнее, те ее всемирно-значимые места, которые архитектурно, но чаще как попало расположились среди ансамбля очень, не очень, а иногда и совсем не ... высоких зданий на острове Манхеттен. Этот дорогостоящий клочок земли когда-то давно, 10.000 лет назад, был ледниковой мореной; за последние 300 лет здесь вырос большой город, который упорно стараются смыть в океан три реки: Гудзон, Гарлем, Истерн и ураган с милым названием Сэнди.

Вследствие ограниченности размеров оперативной памяти у реципиентов, мои советы были перенесены с экрана на листок бумаги, где компактно отобразились в виде отдельных параграфов, каждый из которых был озаглавлен "совет на N-ный день" (N=1, 2,.. 10). И вот, наконец, друзья-физтехи, перелетев два моря и тот же самый океан, прибыли на Лонг Айлэнд теплым вечером конца ноября 2013 года. Уже следующим утром они направились в каменные джунгли Нью-Йорка, не успев отряхнуть с себя пыль с забитых транспортом дорог нерезиновой - тоже большого города, что простирается далеко на север от границы поселка Мосрентген.

"Моя вина, Mea culpa", - не далее как 14 лет назад признался перед своими прихожанами один латинский первосвященник. В своем новогоднем обращении на излете второго тысячелетия Anno Domini он таки признал, что за отчетный период (2000 лет!) его верные нукеры не всегда оправдано банили и даже гнобили ренегатов, апостатов, диссидентов, инсургентов и прочих несогласных граждан, причем делали это регулярно, конкретно и со страшной силой. Мысль о внесении поправок в прямоходящую теорию с учетом изгибов затейливой реальности за много веков таки, наконец, добралась до головы верховного ПЖ, отца-командира римской курии. А может, просто вступили кардиналы и недосмотрели за старичком?

В принципе, он не одинок среди интеллигентов, мятущихся в поисках бумаги по кустам Вселенной: куда более просвещенная группа отцов-командиров, из тех, что крепко держат мазу в франкмасонских ложах, также эпично редко - раз в 400 лет - с извинениями выносит за порог накопившийся у них в стойлах, мягко скажем, мусор. Не то, чтобы от этого "pardon madame" стоит сильный запах (марксистские конкуренты отцов-командиров в борьбе за человеческие души давно выдали секреты масонских лож), умиляет сам факт выброса отходов сюрреалистического производства в окружающую материальную среду.

Объявлял ли Лютер, выбрасывая недоеденный гамбургер в арык, текущий вдоль городской стены Мюнстера, что он отступает от принципа непогрешимости? А Гегель? Отгоняя вездесущих ракунов или как там их, енотов, от мусорного ведра, чувствовал ли он вину за ошибки свободного разума? Извинялся ли он за то, что время от времени, свободный разум, как океан Соляриса, создает такую чудовищную турбулентность в своем векторном поле, что пассажиры мечутся по кораблю, гоняются за привидениями и агрессивно требуют гигиенические пакеты. Просил ли он, философ идеалист, прощения у Людвига Фейербаха за то, что направление вектора гегелевского поля, мягко говоря, среднестатистическое, причем с такими отклонениями от условленного (в светлое будущее, типа), что ого-го?

По поводу всех этих теорий и, кстати, по многим другим поводам много разъяснял и давал практические рекомендации (многие из нас их еще помнят) водитель треста очистки города на Неве по прозвищу Лукич. Например, если хочешь заехать на гору на второй, то сдай сначала задом на первой. Очень дельный совет. Особенно он ценен зимой при попытке заехать вверх по обледенелой дороге в дом на Лонг-Айленде, где по приезду и остановились два Мосрентгеновских подвижника.

Нам известно много других советов Лукича, скажем честно, что из них, этих советов, можно построить целую страну. Впрочем, если вернуться к ошибкам, сам Лукич редко признавал свои промахи: все составные части его триединой догмы, украл-напился-сдал бутылки, двигали его с такой силой, что утренний поиск опохмела нередко доводил единственно-верного материалиста до полного неприятия действительности. Так, например, выпивая по ошибке проявитель, он, отметая все неправильные ощущения во рту, выпивал вдогонку и закрепитель. И только потом, очистив на публике желудок, признавая головокружение и перегиб, он выцарапывал на стене коммуналки: "учиться, учиться и учиться".

А что нам Лукич? Жители Мосрентгена не идут на поводу у догмы! В этом и состоит обобщенная мудрость - в похеривании всех советов и мнений. Именно так и поступили жители Мосрентгена, временно обосновавшиеся на Лонг Айленде.

Что же за совет такой, нервно спросит вконец раздраженный читатель? Куда же все-таки не дошел Мосрентгеновский бронепоезд? Ответ прост - не доехал он до пункта #3 (в списке 10 моих советов), а именно - до Бруклинского музея.

Тут надо признаться, что сам я никогда не был в Бруклинском музее, и совет мой целиком основывался на мнениях доброхотов, любящих много и часто писать в интернет (или интернетом, :-) ). "Врачующему - исцелися сам"; нет, не то .... лучше будет: "Кто предложил - тому и тапки"; опять не то .... все-таки лучше будет: "Не суй менe Боже куда мне не надо". Последняя мысль была отображена большими вычурно нарисованными буквами на листе плотной и давно пожелтевшей бумаги, пришпиленной над входом в комнату одной бостонской социалки, где когда-то жил Наум Коржавин, последний крупный поэт совецкой эпохи.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Part II

Большинство людей знают в Нуево-Йорке один только музей: Метрополитен (по местному - просто Мет). Знаменит он своим гигантским греческим залом. За пределами греческого зала можно найти много чего интересного. Например, на втором этаже там имеется даже не зал, а зальчик, где висит картина да Винчи. Грубо говоря, разделение на истинный музей и здание с коллекцией картинок (другое название - галерея) и проходит по этому да Винчи. Есть да Винчи - значит мы в музее, нет - значит мы на выставке картинок.

Вы будете истерично хохотать, но вход в Метрополитен Мюзеум - бесплатный. Те цифры, что нарисованы на большом дисплее перед кассой и которые вам настойчиво предлагают заплатить (типа по 25 долларов на нос) - это всего лишь предполагаемый добровольный взнос. 20 лет назад миф, что за вход в Мет надо платить, мне приглушенным голосом развенчал один недавний житель города Бруклина. Пробовал - получилось, но при этом мне несколько раз прямо заявили, что тех денег, которыми я обозначил свой добровольный взнос, не хватит даже на один греческий зал, на что я отвечал - это всё, что есть... sorry, Ma'am. Мои добровольные три рубля не вызывали даже простенькой улыбки на необезображенном косметикой лице. Постепенно я привык к такой, без энтузиазма, трактовке моих добровольных взносов на ремонт провала. Прошло много времени, но не далее как пару лет назад о несоответствии предполагаемой и реальной действительности мне еще раз радостно напомнил один дедуля, прогуливавший внука по Центральному парку. Услышав русскую речь, он подбежал к нам, двум физтехам, которые дрифтовали в сторону Мета по кривым тропинкам парка в жаркий летний день, и спросил: "Откуда вы, ребята?" "Из Долгопрудного!" - радостно ответили мы (потому что наверняка нам пришлось бы долго объяснять молодящемуся хрычу, почему, потерявшись на четвертом континенте, один из "ребят" двинул в Торонто, а другой застрял в Бостоне). "В музей идете? - продолжил он скороговоркой. - Так знайте, платить там не надо. Плата за вход, что нарисована на кассе - разводка. Можете дать тётке рубль и сказать заветное слово "донэйшн" - и вас пропустят. Но лучше ничего не давать". "Спасибо, папаша!" - успели мы прокричать ему вслед, когда он, выпалив свой совет одной длинной фразой, развернулся и бегом отправился к внуку, который целых 15 секунд тупо стоял без присмотра.

Заметим сразу, что никто из моих знакомых американцев про халяву с добровольным взносом не знал, и поэтому об этой халяве мне никто из них не рассказывал. И вообще, при обмене сообщениями типа - Ай эм гоуинг то Нью-йорк.... NYC? ...Ыес... NYC! really? Wow! .. - передачи информации о том, что же там, в Нуево-Йорке, есть действительно хорошего, кроме "там-можно-классно-пожрать-в-крутом-ресторане", не происходит. Основная мулька, то есть ansatz Йоркской школы философии - о невмешательстве местных граждан в личную жизнь туристов. Ваше кредо? - Никогда!

Если вы, переходя улицу в Манхеттене, спросите девушку, которая тоже её еще не перешла, типа, где тут у вас станция метро или проще - где тут у вас направление на север, то можно получить и такой ответ: "I do not care. Ищите старушек с собачками - они будут ваши лучшие проводники".

Приехали в Нью-Йорк на полдня? Все равно идите в Мет. Мет Мюзеум - это всегда праздник, это единственное место на всем Манхеттене, где никто не орет в свой телефон, и где по широким коридорам медленно перемещается толпа из прилично одетых людей. Многие мужики - в пиджаках, а тетки - в красивых платьях и, верьте мне, к платью прилагаются нестоптанные туфли. Такое человеческое сочетание одежды и мира искусств нечасто встретишь даже в Карнеги-холл или в Линкольн-центре - других местах на Манхеттене, где тоже можно припасть к истокам, но, правда, совсем не бесплатно. В Линкольн-центре, например, можно увидеть старушек в старомодных и безумно дорогих платьях, во французских париках и в стоптанных кроссовках. В Карнеги переливающееся колье легко сочетается с потертой джинсой, а сверкание дорогих фарфоровых зубов - с полудетским топиком за 10 баксов; если вдруг вы увидели прилично одетую женщину, купившую за 500 баксов место на 7-ом ряду от сцены, то верьте мне - она скорее всего либо из Европы, либо она - бывший Манхеттенский мужик.

Поэтому если вам приспичило обновить свое мнение о последнем европейском тренде по части верхней, средней и нижней одежды - идите в Мет. Пересекая греческий зал, пройдите через зал с римскими императорами (девчонки, смотрите, Сулла? Ну и рожа!), поправьте прическу, отразившись от надраенных доспехов в рыцарском зале, поднимитесь по лестнице на второй этаж и там ищите то место, где висит картина да Винчи. И оглядывайтесь, оглядывайтесь.

Одно плохо в Мет - там внутри, в кафетерии, очень дорогая и эпично невкусная еда. Что же делать, нервно спросите вы? Отвечаю - идите в Нойе Арт Галери и больше никуда. Выйдя из Мета, перейдите улицу (5-ая авеню) и поднимитесь по ней пару кварталов на север (то есть, в направлении аптаун). Скажу сразу, внутри этой Нойе Арт Галери, на втором этаже, висят три картины Климта, за просмотр которых у вас реально и без пацифизма попросят 18 баксов. Плюс возле Климта, у большого окна, стоит гигрометр, 100 лет назад кем-то прикрученный к подоконнику. Он сделан вручную из одного куска латуни и конского волоса и записывает данные вечным пером на рулоне бумаги. На этот антиквариат сразу и сильно запал Леха - физик облаков, с которым мы долго бродили по Мету, пока, наконец, он не дозрел до кофе по-Венски и Климта. Если вам надо только заполнить желудок, плюс вам по барабану как Климт, так и гигрометр, то в Галерею вы не идете. ОК, now....с этого места запоминайте - когда вы пройдете через парадную дверь в Галерею, то прямо и левее от вас в маленьком вестибюле вы увидите стойку. Там за стойкой стоит и всем улыбается черная девушка с тонкими чертами лица - у нее лохи покупают билеты. Правее вы увидите вход в темный провал. Провал - это на самом деле лестница, ведущая вниз - без каких-либо опознавательных знаков - вы как раз туда и направляйтесь, а местной Нефертити, что стоит за стойкой, вы говорите, что идете в подвал в кафе. Или ничего не говорите. Just walking like Egyptians: просто вошли, взяли направление на 2 часа и сделали 5 быстрых шагов в сторону лестницы, ведущей вниз.

Кафе в подвале имеет, во-первых, большое заведение типа сортир, что немаловажная деталь в Манхеттене. Во-вторых, там шикарное меню, с настоящим кофе по-Венски, немецкими котлетами (cutlet по-немецки - просто кусок хорошо прожаренной свинины с костью) и добротным немецким шницелем. Все очень вкусно и сравнительно дешево. В-третьих, вы можете поиметь Фан, пытаясь отстрелить билеты у китайских туристов, немногочисленных посетителей кафе, которые Климта уже посмотрели.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Part III

Бруклин, оказывается, - большой город, населенный 3 миллионами людей. В одном из его не самых привлекательных мест и расположен местный изобразительный музей, точнее, галерея. Нога восточноевропейского путешественника редко ступает на его мраморные полы, более того, само слово Бруклин ассоциируется у типичного восточноевропейца с городом, совсем непохожим на то место, где можно найти приличный музей, или же галерею. Повседневная жизнь Бруклина хорошо описана в повестях эмигрантов из волны 70-х: Сергеем Довлатовым (например, повесть "Иностранка" - по словам другого жителя Бруклина, литературного критика Гениса, эта повесть - галерея (!) типов, написанных углём с желчью) и Владимиром Лобасом ("Такси из ада" - многие места в этой повести просто жгут как черти).

В те далекие от нас времена жить в Бруклине наверняка было просто, то есть совецкие мастера диссидентского толка жили там без всяких надежд на нормальную человеческую жизнь. В постиндустриальные времена многое изменилось, и через 40 лет в некоторых частях Бруклина можно найти и снять (за хорошие, но разумные деньги) классную бичевку. Обитатели этих бичевок обычно работают программистами или финансовыми аналитиками на Манхеттене и домой приходят поздно вечером покормить котов и перекантоваться до утра. Но и до нынешних времен дожили в Бруклине многие маленькие магазинчики, где кассовый аппарат обычно сломан, а на консервных банках, что набросаны в беспорядке на давно некрашеные фанерные полки, нет ценников.

Бруклинский музей был последним из всех более-менее известных музеев и галерей города Нуево-Йорка, который я решил, так сказать, "оптичить": моё "ид" как бы все время требовало от "эго" проверить, что же я такого насоветовал уважаемым гостям из столицы. Ну что ж, назвался груздем - как там дальше?... вот.. ага.. ...полезай в колодец. Проверка музея на вшивость произошла через полгода после того, как два культуррегера, обегав вдоль и поперек весь центральный и южный Манхеттен (мидтаун и даунтаун), обтерев, наконец, московскую пыль об пеструю толпу таких же ценителей искусств, улетели из неспящего в нерезиновую, навстречу метелям и холоду. До галереи в Бруклине они, к своему счастью, не добрались.

Я выдвинулся в сторону Бруклина с утра в воскресенье, посчитав, что какую-никакую парковку там, рядом с музеем, найти можно. Предощущение проблемы с парковкой возникло еще ранним утром, при посещении веб-сайта музея. Он, этот сайт, показал мне "музейную" парковку где-то в 10 милях на выезде из Бруклина в Манхеттен, возле тоннеля (+$7). Я все же был абсолютно уверен, что на подъезде к музею я отыщу знак "P" и соответственно найду какую-нибудь из парковок, которая по воскресеньям просит, ну, не больше 10 баксов за 4 часа "отстоя". Однако мой опыт, связанный с воскресной работой парковок в Манхеттене, в Бруклине не прокатил. Бруклин - это не Манхеттен. Моим наивным представлениям о повседневной жизни города Бруклина пришел конец после первого "круга почета" - объехав кварталов 20 вокруг музея и поговорив с загорелым народом, который охранял заведения, обозначенные знаком "P", я обнаружил, что никто ничего дешевле 25 баксов за 3 часа парковки не предлагал. Один администратор парковки попросил деньги кэшем и ключи от моей машины. Видно было, что он сам только что нашел место для парковки и готов мне его уступить. Поездив кругами полчаса, я заметил одинокую тетку лет 60-ти, явно не местного жителя, медленно идущую от музея через дорогу. "Наверно идет к своей машине", - подумал я, потому что такие тетки пешком в Бруклине не ходят. Притормозив неподалеку, я пронаблюдал, как она таки садится в машину в 10 метрах передо мной и не спеша отчаливает от тротуара. Я тут же занял ее место. Спасибо силе небесной за элемент дикого везения. Итак, день начался.

В музее народу почти не было. Я сразу подошел к "меню" и с удивлением обнаружил, что после цены на билет была нацарапана типа сноска, где мелкими буквами было указано, что это - предполагаемый добровольный взнос. Неужели победила правда? Значительно позднее я нашел в интернете, что эта сноска явилась результатом многолетней тяжбы между властями города Нью-Йорка с силами разумного и вечного, что направляют посетителей неспящего города в местные музеи. Мои 10 баксов, однако, произвели впечатление. Меня неожиданно переспросили, уверен ли я, что музей стоит таких царских "донейшн". Видимо, нищеброды, купившие билеты до меня, с трудом отыскали рваный рубль.

Найти начало экспозиции сразу превратилось в проблему. Пришлось таки спросить у смотрителя на входе, которому интересно было со мной поговорить, чтобы отвлечься от поисков колющих и режущих предметов в сумках входящих дам. На первом этаже находилась коллекция антиквариата, достойная средненького муниципального музея. Там почему-то было очень немного экспонатов, при этом они были собраны без какой-либо разумной системы - все из разных времен и разных континентов.

После 10 минут скитаний я, наконец, добрался до осмотра зала, посвященного гендерному направлению в искусстве. Образчики этого искусства были представлены фаянсовыми работами одной, естественно, тетки. Она много раз менялась фамилией с какими-то мужиками, потом плюнула (наверно, в тот момент потеряв ориентацию), объявила себя феминисткой и в очередной раз, на этот раз окончательно, сменила фамилию на что-то географическое. Во время осмотра ее фантазмов в подсознании моем всплыла фраза: "Одноглазый, сыграй Чикаго", но я не мог вспомнить, откуда изначально взялось это "сыграй Чикаго" кроме того, что ее часто любил повторять физик облаков много лет назад.

Освободившись от однобокого взгляда на искусство через розовые очки феминизма, я нашел в стене место, где находился лифт и попросился на второй этаж. На втором этаже я сразу увидел художника Верещагина, вернее, две его картины. Обе они были мне неизвестны, но сильно вставили. За Верещагиным висел небольшой и очень наивный Кандинский с эдакими веселенькими треугольничками, а вдалеке - три портрета кисти ван Рейна (ака Рембрандт) и всё.

В итоге, осадочек от Бруклиновского музея такой: фемина со своим озабоченным фаянсом заинтересовала, но не сильно, рубля так на три; два Верещагина и три Рейна - очень даже (как, впрочем, и ожидалось); а вот Кандинский просвистел мимо как лист фанеры над Джанкоем. No donation for you, Vassily.

О том, как надо "читать" Кандинского, мне много лет назад рассказывал Ванька Хлюстиков, физтех и, впоследствии, доктор физмат наук в Физпроблемах (ака Капичник). Ванька, будучи далеко в неспортивном возрасте, продолжал лазать на отвесные Памирские стены в компании менее маститых, но более продвинутых (по спортивной части) физтехов. О Кандинском: Ванька пришел к умозаключению, что у позднего (а он единственно правильный по его словам) Кандинского весь смысл в пяти горизонтальных полосках, перечеркнутых по диагонали одной узкой чертой.

Ванькина лекция о сакральности этих пяти перечеркнутых полосок была прочитана мне и двум другим клиентам во время трехчасового похода по верховьям долины Аксу к стене Искандера. Утром следующего дня мне и моему напарнику Толе предполагалось начать лезть вверх по ее центральной части.

Весь следующий день предполагалось, что мы с Толей будем бороться за жизнь, а Ванька при этом, сидя внизу, должен был направлять по рации наш маршрут по гладкой стене Искандера, как бы корректируя траекторию. Дело в том, что наше эпичное путешествие на Искандер являлось "второпроходом". Перво- же проходцы, среди которых был и Ванька, были очень немногословны в своем описании маршрута.

На следующий день после 10 часов сурового лазания мы с Толей вперлись в заглаженную как кожа на барабане стену, где не только держаться было не за что, но даже бить крючья и ставить закладки было некуда. Пришлось, несмотря на все заверения Ваньки, что "там можно идти", "протрюфелять" вниз 3 веревки (метров 150) и уйти метров 100 длинным косым траверсом влево к вертикальной трещине, которая через 8 веревок вывела нас под небольшой карниз. Карниз был не такой уж и сложный, но видимость была уже плохая и мой напарник, матерясь, с фонарем на голове штурмовал его два часа, пока наконец не прошел. В процессе штурма оказалось, что под этом карнизом почти не было трещин или щелей, куда можно было надежно вбить титановый крюк, а шлямбуров мы не взяли, по крайней мере Ванька утверждал, что всё на этом маршруте идется "свободным лазанием". Столкнувшись с проблемой, но недолго думая, Толя попросил меня надвязать веревку и пошел дальше без страховки, пока не вылез на все 80 метров. Адский риск. Иногда из-под моего клиента вылетали камни, они свистя пролетали рядом со мной, что вставляло. Когда камни с грохотом ударялись о стену, откровенно воняло серой. В полной темноте Толя вылез метров на 10 выше карниза и там забил первый нормальный крюк. Мы долго с ним перекрикивались и решили, что он заночует наверху, а я внизу. Прибив себя к скале и съев бутерброд, я проорал вниз ммм... чудаку Ваньке, что я о нем думал в этот момент. Похоже, он там что угодно делал, но не наблюдал за нашим маршрутом. Барану ясно, что там, возле примуса и палатки, он продолжал трепаться со своим приятелем о Пятиполосике-Кандинском.

Болтаясь на стене, я продрых до рассвета, а Ванька жаловался потом народу в базовом лагере, что мой храп, резонируя между кулуаров, отвесных стен и других гор долины, абсолютно не давал ему заснуть. На рассвете Толя быстро протянул меня через карниз. По дороге я поразился мастерству своего напарника - там метра четыре был абсолютно гладкий участок. Как он прошел это участок в темноте? Я до сих пор не представляю. Перед вершиной, на гребне, мы развязались - чтобы не тереть нашу австрийскую веревку (дикий дефицит в те времена) об острые камни. На груду камней - верхнюю точку Искандера - я вступил в 10 утра, а днем, спустившись на морену, я увидел пятачок травы ярко-изумрудного цвета. Трава эта росла на маленьком скалистом возвышении возле ручейка с кристально чистой водой. Там мы решили остановиться и попить наконец-то чайку. Я помню и того одинокого пастуха, который по-киргизски смог мне объяснить, где перейти вышедшую из берегов горную реку.

"Где ты научился въезжать по-киргизски?" - спросил меня Толя.
"У других пастухов", - ответил я.

Много лет спустя я увидел точно такую же изумрудную траву - это случилось по дороге к маунт Олимпус, горе, что находится в одноименном национальном парке, что недалеко от Сиэтла. А вот Ваньку Хлюстикова я много лет не вспоминал. На обратной дороге из музея, спустя вечность - долгих 25 лет, я вспомнил о нем, и мне вдруг стало интересно, как бы он протрактовал эти веселенькие треугольнички.