Про то, что случается часто, пишут учебники, а про то,
что то ли было, то ли нет, рассказывают легенды и мифы
(Г. Остер. "Легенды и мифы лаврового переулка") Se non e vero, e ben' trovato
Когда я учился на физтехе, я слышал множество рассказов
о Великих Прошлых Временах. И действительно, в институте когда-то
существовало практически индивидуальное обучение, когда число
преподавателей чуть ли не превосходило число студентов. В те времена и
сложилась на физтехе та атмосфера, рассказам о которой не верят люди,
физтеха не знавшие.
Постепенно многое меняется. И теперь уже мы с моими
однокурсниками принадлежим к "Великим Прошлым Временам".
Еще учась в институте, будучи старшекурсником, я
рассказывал первокурсникам физтеховские легенды. Просто, чтобы они не
пропали.
Когда-то у меня была великолепная память. Давно. Я уж и
забыл, когда... Потом у меня обнаружили опухоль в мозгу, и, когда ее
удалили, я вдруг стал рассказывать жене и друзьям истории, которые до того
не рассказывал, потому что забыл. Некоторые участки памяти, по-видимому,
были заблокированы. И тут я обнаружил, что детали и подробности стерлись.
Я был уверен, что никогда этого не забуду, ведь все это происходило со
мной. И, испугавшись и удивившись хрупкости своей памяти, подумал, что
надо бы записать, а то ведь – мало ли что.
Потом я встретился со своим знакомым по Интернету,
учившимся на физтехе на несколько лет позже, и узнал, что после моего
окончания физтех стал во многом другим. Меня понесло:
– А Лидский вам читал? – А про Борачинского вы слышали?
– А кто вам рассказывал про традиции, если старшекурсники жили не в
Долгопрудном, а в Москве? – А… – А… ...А вот мне рассказывали… Мой
знакомый слушал меня с интересом, а потом попросил записать, что могу, из
того, что я говорил: может быть, еще кому-нибудь будет интересно. Может
быть.
Но в некоторых воспоминаниях я не уверен, потому и
прибег к такому жанру как Легенды и Мифы. Вообще-то, я считаю, что
фольклор имеет не меньшую ценность, чем хроники. А в качестве развлечения
даже бОльшую. Воплощением этой мысли служит предпосланный тексту эпиграф:
Se non e vero, e ben' trovato. Традиционно дается такой перевод этой
старой итальянской поговорки: "Если это и не правда, то хорошо придумано".
Но мы, с нашим лингвистическим чутьем, переведем так: "Се нон е веро" – "А
если кто не верит", – "е бень тровато" –... э-э... ну, вы и сами можете
догадаться, куда посылали друг друга те итальянцы.
Заявляю официально: Настоящие записки не являются
хрониками и не претендуют на достоверность. Претензии к неправильному
написанию имен, приписыванию поступков одних лиц другим, неточному
цитированию и т.д. не принимаются. Однако автор надеется: буде кто
обнаружит неточности, несуразности, пробелы, обнаруживший известит автора
и предложит свою версию событий через электронную почту по одному из
следующих адресов: mailto:odashe@megsinet.net?Subject=Письмо
Созерцателю или mailto:oleg.dashevskiy@eds.com?Subject=Письмо
Созерцателю.
Автор в свою очередь обязуется ответить, рассмотреть
замечания и, возможно, внести исправления в текст записок. Автор также
будет благодарен за любые дополнения.
Когда я сказал об этом моему знакомому, он даже не
понял, о чем идет речь, настолько тяжкие последствия имел перевод
старшекурсников в общежития в Москве. Хотя это было, наверное, гораздо
удобнее, чем ездить "на базу" (*) из Долгопрудного.
И все равно я считаю, что для физтеха это приобретение
(общежития в Москве) было невосполнимой потерей. Я поступил в институт,
когда мне было восемнадцать лет. Самое время обзаводиться убеждениями. И в
этом нам помогали как раз старшекурсники. Собственно, они никого ни в чем
не убеждали, лишь показывали личным примером, как нужно себя вести, как к
каким книгам относиться, в какие театры ходить.
Авторитет физтеха был для нас очень высок. Перед
началом первой лекции по матанализу (и вообще нашей Первой Лекции) в
Большую Физическую Аудиторию, где она должна была состояться, вошел
молодой человек в сером костюме. Никто из нас не знал в лицо профессора
Лидского, имя которого стояло в расписании, поэтому мы, по школьной
привычке, встали. Молодой человек подошел к доске, написал в правом
верхнем углу: "На физтехе принято два первых ряда оставлять для девушек" –
и вышел. Потом вошел профессор. Он подошел к доске, увидел, что на ней
что-то написано, и взял губку, чтобы стереть.
Вообще, Лидский, по-видимому, заранее продумывал, как
будет выглядеть доска в каждый момент лекции. Он относился к доске, как
хороший мастер относится к своему рабочему месту. Как-то раз на
консультации, которая проходила не в обычной Большой Физической, он,
стирая с доски, сказал, что доска плохая. Но потом добавил, что это даже
хорошо, потому что, пока он стирает, мы можем отдохнуть: "Хорошо бы, –
добавил он, – в это время рассказать вам какой-нибудь анекдот. Но я этого
делать не буду. Пусть лучше каждый из вас вспомнит свой любимый анекдот…"
Раздавшийся после этого хохот показал, что его шутка была оценена. Хотя
это можно было интерпретировать и так, что аудитория выполнила его
пожелание.
Важные формулы, появлявшиеся на доске в ходе лекции,
Лидский нумеровал, чтобы можно было на них потом ссылаться. Он выбирал в
зале какую-нибудь девушку (обычно девушки ведут записи более аккуратно),
которая должна была по его просьбе напоминать ему номера формул и
параграфов, и говорил ей: "Вы будете моей параграфиней".
Когда я позже стал пописывать в "За науку" –
институтскую многотиражку, я часто приносил отступления Лидского в рубрику
"Однажды на лекции…" О физтеховских газетах я еще надеюсь рассказать
подробнее, а пока вот одна из историй Виктора Борисовича (единственная,
которую я запомнил). Многоточиями отмечены паузы, а не пробелы в
памяти.
"Анализ, который вы сейчас изучаете, был разработан, в
основном, Эйлером. Нет, конечно, здесь работали и (следовал список имен
великих математиков), но в основном это все сделал Эйлер. Эйлер был
величайший математик всех времен и народов…
Когда в Швейцарии (это его родина) решили издать все
его труды, набралось (40 или 100 ) томов, и еще неизвестно, полное ли это
собрание. Он был очень трудоспособный человек… У него было две жены и
двенадцать детей… Он два раза жил в России – сначала до семилетней войны,
потом – после… Конечно, у него были ужасные условия для работы... Когда он
возвращался в Россию после семилетней войны, затонул корабль, на котором
было его имущество. Когда об этом сообщили царице, та сказала: "Утонул
сундук с иксами и игреками…"
Но вернемся к первой лекции. Лидский подошел к доске,
увидел, что на ней что-то написано, и взял губку, чтобы стереть. Потом он
прочел саму надпись, кивнул головой, обвел надпись рамкой, чтобы ненароком
не залезть в "чужое" пространство доски, и начал лекцию.
Вообще говоря, поучения типа "мойте руки перед едой",
"уходя, гасите свет" и "уступайте место женщинам" – отскакивают от
восемнадцатилетних, как мяч от кирпичной стенки. Но тут ведь было сказано:
"На физтехе принято…" Мог ли кто нибудь из нас нарушить это правило?! Так
на моей памяти и сидели на двух первых рядах только девушки и пара-другая
сильно близоруких парней.
Я думаю, излишне говорить, что к первокурсникам на
физтехе относились с не меньшим уважением, чем ко всем остальным
студентам, чему очень удивлялся мой двоюродный брат, который учился в
Станкине – Станко-инструментальном институте. У них тон задавали пришедшие
после армии крепкие парни, которые, проучившись хотя бы год, не
сомневались в своем праве шпынять младших, как в армии "старики" –
"салаг". У нас о подобном и не слыхивали. И мы относились к тем, кто
старше, с уважением и доверием, не стесняясь спрашивать или обращаться за
помощью.
Через несколько дней после начала учебного года нам
показали, как серьезно надо относиться к общественной жизни. Было
собрание, на котором выбирали студсовет общежития. Идти на собрание мы,
первокурсники, не хотели: у нас уже вовсю шли занятия, и каждая минута
была на вес золота. Но старшие сказали, что идти надо обязательно, что это
очень важно. Мы не очень поняли почему, но нам объяснили, что от наших
голосов будет многое зависеть.
На собрании поднялся сухощавый, чтобы не сказать
костлявый, брюнет. И сказал: "Я хочу быть председателем студсовета". Я до
сих пор помню свое потрясение при этих словах. Самому предлагать себя в
председатели?! Такого я и вообразить себе не мог, это полностью
противоречило моим представлениям о скромности и приличиях. Однако кроме
меня никто из присутствующих удивления почему-то не проявил. Предложили
другую кандидатуру, начался спор, в ходе которого я понял, что фамилия
сухощавого – Алтаев, что он уже был председателем студсовета и известен
своей строгостью и несговорчивостью. Алтаев этих обвинений не отрицал и
спокойно слушал. Мне казалось, что после таких серьезных упреков он должен
был сам снять свое предложение, и уж конечно, его провал казался
неизбежным. Второй кандидат был явно симпатичнее, но тут кто-то спросил, а
хватит ли у этого второго настойчивости, если надо будет добиться, чтобы
починили стиральную машину? К моему удивлению, выбрали все-таки
Алтаева.
После собрания я спросил у одного второкурсника, почему
так получилось, и он мне объяснил, что физтехи выбирают начальство для
себя, и хотят, чтобы это начальство делало то, ради чего его
выбрали.
А еще через несколько дней поздно вечером (часов около
десяти) собрали всех дружинников. (Дружина – это была "добровольная"
организация, призванная помогать правоохранительным органам (не путайте с
правозащитными – цели у них часто бывали прямо противоположными.) На
первом курсе в дружину записывали всех поголовно.) Оказалось, что на
станции электрички "Долгопрудная" нашли портфель некоего Долгова. Его
друзья утверждали, что он человек очень аккуратный, даже педантичный, и
забыть портфель просто так не мог. Кроме того, он никогда не ездил со
станции "Долгопрудная", только со станции "Новодачная", которая была ближе
к общежитию. Позвонили его родителям – Долгов жил в Москве. Домой он не
приехал и не собирался.
Решили, что его могли выбросить из электрички. И
дружинникам надо было прочесать полотно до самой Москвы (17 км) и
несколько станций в противоположную сторону. Для этого и понадобились
первокурсники. Конечно, никто не собирался идти пешком все 17 км. Нас
разделили на группы, каждая группа получила один перегон между станциями
("Долгопрудная" была шестой станцией от Москвы) и должна была доехать до
своего участка на электричке, просмотреть полотно с двух сторон колеи и
вернуться обратно. Кто-то попытался заикнуться, что ему завтра нужно
сдавать задание, но его спросили: "А если бы ты там лежал с поломанными
ногами, что бы ты сказал, если бы твои друзья отказались идти?" – и он
сразу понял всю неуместность своего возражения. В этот вечер мы навсегда
усвоили, что если раздается крик "Наших бьют!", надо все бросать и бежать
на помощь...
А Долгов появился в общежитии наутро. Оказалось, что он
выпил больше, чем следовало, и решил увидеться со своей девушкой, к
которой надо было ехать не в сторону Москвы, а в противоположную сторону,
почему он и стартовал с Долгопрудной, а не с Новодачной. А портфель
оставил на скамейке, когда бросился на противоположную платформу. По
какой-то странной прихоти железнодорожного начальства скамейки на станции
"Долгопрудная" были только с той стороны, с которой ехали в Москву. Долгов
решил посидеть, пока придет электричка, и бросился на другую платформу в
последний момент, забыв на лавочке портфель.
Про дружину и ее подвиги я расскажу отдельно. А пока –
грустная, но величественная история из рассказов старшекурсников.
Теоретическую и аналитическую механику на физтехе
читают на втором курсе. Нам ее блестяще, в нашем понимании, читал
профессор Айзерман. Это было в 1965-66 году. А до 64-го года эти
дисциплины читал профессор Гантмахер, ученый с мировым именем, который
однако так и не стал не только академиком, но и членом-корреспондентом
Академии Наук. В 1964 году он тяжело заболел, и было ясно, что читать свой
курс тогдашним второкурсникам он не сможет. Он лежал в больнице и понимал,
что не выйдет из нее никогда. В расписание поставили его ученика и друга –
профессора Айзермана. Но Гантмахер хотел прочесть хотя бы первую, вводную,
лекцию, чтобы продемонстрировать студентам величие и великолепие любимой
науки.
Его привезли из больницы в карете скорой помощи и
занесли на второй этаж на руках. В актовый зал набились студенты двух
потоков. Гантмахер читал лекцию, лежа в кресле, а его ассистент писал на
доске формулы и делал чертежи с глазами полными слез. В зале не было
слышно ни шепота, ни случайного кашля – все понимали, что являются
свидетелями акта необычайного мужества и преданности науке.
Можете представить, какая это была лекция, если даже
рассказ очевидцев о ней произвел на нас неизгладимое впечатление.
А теперь обратимся к такому не очень привлекательному
предмету, как надписи на стенах туалетов. Но сперва совсем небольшое
отступление.
Как-то раз к моему другу Леве Шпильскому приехала в
общежитие его девушка. Во время чаепития (на самом деле пили кофе) и
интересной беседы она вдруг спросила: "Да, кстати, Лев, ты помнишь эту
надпись в женском туалете в Одессе?" Наша реакция была, к сожалению,
шумной, так что я так никогда и не узнал, что пишут в Одессе в женских
туалетах. Зато с гордостью могу сказать, что на физтехе в туалетах на
стенах практически не писали. Рассказывали, что за несколько лет до нас
был на физтехе преподаватель истории партии по фамилии Рябчун. Вот в те
времена все сортиры главного и аудиторного корпусов были расписаны одной
повторяющейся надписью: "Рябчун – х**".
На Долгопрудненском Механическом Заводе делали вторую
ступень ракеты, которая запустила в космос первый спутник, а потом встала
на защиту нашей Родины. Время от времени на заводе в целях испытаний
запускали двигатель. Шум при этом стоял такой, что в аудиториях
разговаривать было почти невозможно. Рябчун в таких случаях замолкал,
многозначительно поднимал палец, а когда рев смолкал, говорил:
И еще одна замечательная история про Рябчуна. Один
студент отвечал на семинаре про "моральный кодекс строителя коммунизма".
Он говорил о том, какая у нас в стране замечательная молодежь, а потом
cказал:
– Но есть у нас еще такие люди, которые недостойны
называться строителями коммунизма. Они хулиганят, пишут на стенах в
туалетах... Рябчун поддался на провокацию:
Когда Рябчуна убрали, надписей стало гораздо меньше,
по-видимому, для работы в этом жанре тоже нужно вдохновение. Я могу
вспомнить только две надписи. Одну из них оставил явно не физтех. Она
гласила: "Горжусь! Посрал в МФТИ!" Ну что ж, нужно же человеку хоть
чем-нибудь гордиться. Вторая сообщала:
– и приводился несобственный интеграл. А ниже была
приписка другим почерком: "Дубина! Он же расходится по признаку..." – я
забыл, по какому признаку он расходился, но помню точно, что расходился –
Левка Шпильский не поленился его переписать и проверить у себя в комнате.
(Когда я недавно рассказал эту историю приятелю, назвав по памяти признак
Вейерштрасса, он меня резонно поправил, отметив, что признак Вейерштрасса
может показать, что интеграл сходится, но не наоборот. Что, по его мнению,
вполне характеризует автора безапелляционного замечания. А по-моему, все
равно, диалог великолепный!)
Второй аспект проблемы – туалеты за пределами Физтеха.
Возле пивного бара на ВДНХ, естественно, был туалет. Студенты многих
московских вузов старались прославить там родной институт. Увековечить
гордое имя пытались, написав его как можно выше и как можно крупнее.
Названия "МФТИ" там не было, благодаря Юре Лимонченко.
Когда он его там все-таки обнаружил, за неимением лезвия, ножа или других
металлических предметов, полчаса соскабливал буквы копеечной
монетой.
Зато один из приятелей Вити Капустяна оставил там
надпись. Впервые увидев эту выставку и подивившись человеческой глупости и
тщеславию, он пустился на подлог: достал карандаш и написал: "Мы из ВПШ"
(для тех, кто, может быть, не знает, ВПШ – это Высшая Партийная Школа –
учебное заведение, популярное среди партийных и государственных деятелей
бывшего Советского Союза, неспособных получить другое образование. Через
час или полчаса он снова вернулся в это заведение (пиво – напиток
стремительный) и увидел, что его надпись стерли. Он обиделся и достал
карандаш. В этот момент его схватили за руки два добрых молодца.
Парень показал студбилет, и незадачливые пинкертоны
заткнулись, а наш герой ограничился основной целью своего визита.
(*) Пояснение для тех, кто не знает, что такое физтех
(**). Обучение в МФТИ происходит так: в течение первых трех курсов
студенты получают образование в институте, который, вопреки названию,
находится не в самой Москве, а в городе Долгопрудном, расположенном
примерно в одном километре от Кольцевой дороги по Савеловской железной
дороге (или Дмитровскому шоссе). Электричка шла от Савеловского вокзала до
Долгопрудного 22 минуты (это со всеми остановками, а если не
останавливалась на станции "Марк", то быстрее). За эти три года студент
должен получить фундаментальные знания в области физики и математики (и
иностранных языков, но об этом мы еще поговорим). А затем обучение
продолжается в "базовых институтах" (на студенческом арго – на "базах") –
по большей части, институтах Академии Наук, где студента прикрепляют к
лаборатории, и он еще три года, если можно так выразиться, постигает науку
на практике.
(**) Словом "физтех" называли как сам институт, так
и студента, в нем обучающегося. (Студенток называли физтешками, как
ни странно звучит это слово). Хотя студенты легендарных первых лет,
в частности наш ректор, Олег Михайлович Белоцерковский, настаивали,
что студентов физтеха надо во избежание путаницы называть физтеховцами.
Несмотря на авторитет "первопроходцев", слово это не прижилось, во всяком
случае в шестидесятые годы, о которых я рассказываю. К тому же, авторитет
Белоцерковского в области русского языка не был непререкаем, что позволило
Юрию П. пошутить, что в русском языке есть только два прилагательных,
которые Белоцерковский произносит правильно – "грецкий" и "турецкий".
Тем не менее к "Биллу" – так называли Белоцерковского студенты – относились
с уважением, хотя он и говорил "физицкий" и "математицкий".
Еще воспоминания и эссе на "Яхте" Еще проза на "Яхте" Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально |
|||
На Главную sundries Мемуар |