В Нью-Йорке на 52-й стрит, под хвостом у Бродвея, притаился маленький кусочек России. Ресторан «Russkij Samovar».
Там можно устало опуститься на стул, хрустнуть усталой от небоскребов шеей и услышать по-русски: «Чего желаете?»
И поностальгировать о березках. Раскатисто, со слезой.
Там наш знакомый бардак. Можно зайти за стойку, налить себе и еще стрельнуть у официанта червонец. Там на стене портреты — Солженицын и Ахмадулина. То ли властители дум, то ли просто лучшие клиенты.
И грустный старик поет «В степи молдаванской». И «Утомленное солнце». И, конечно, «Русское поле».
И негры. Настоящие, вот они, рядом. Плачут, слушая «Русское поле». И тоже, небось, вспоминают березки, снег и беззаботное детство в коридорах института Патриса Лумумбы.
У нас ведь душа как у них. Мы тоже не любили белых — с 17-го года.
Россия…
Настойка хреновая, настойка клюквенная. Льдистая, с инеем. И официанты с какой-то элегической хрипотцой в голосе:
— Пора пельмешки нести, сэ-эр?
Прямо плюшевые официанты. Облако в штанах.
За неимением мест меня столовали у стойки бара, и я слушал все их разговоры.
«Я думал эта толпа чудаков на 400 баксов наела, а они еще за 200 не перевалили. Сволочь комиссарская.»
А потом идут и служат плюшево.
Там в сокровенных, но для общего пользования предназначенных местах, вся та же графика, что у нас. Кроме разве что «ДМБ-95». Ну это я восполнил.
А рядом Бродвей. Разные японцы бегают. Одна старушка совсем меня затолкала. Я ей так вежливо:
— Don’t be a bitch, lady!
Я уходил по улице, а она все стояла и смотрела мне вслед. А потом спросят ее дети: мама, что ты больше всего запомнила в жизни?…
Бродвей, театры, девушки на афишах. Это жизнь. Из всех «Нью-йорк таймсов» для нас важнейшим является «Плейбой».
И надо всем ленивый пьяный голос по-русски: «The New York is the large derevnya…»
Эти, в ресторане, все едят свои пельмешки.
И в глазах их светится гордость: мы в Америке!
А что она, эта Америка?
Их хваленая Уолл-стрит — восемь метров в ширину. Переплюнуть можно. Я, конечно, попробовал. Но не получилось. Я десять минут пробовал, пока полицейский не пришел.
Вежливо посмотрел. Ну я конечно сказал, что у нас в стране, когда нужно измерить ширину…
Кажется, он поверил. Ну страна идиотов, ей-богу! О чем с ними разговаривать!
Скука!
Вот и сидят в «Самоваре» люди с добрыми русскими лицами — смесь меда со скипидаром. И едят пельмешки золотистой вилочкой.
А чего им! Сидят в Америке, думают: может на Бродвей сходить? А может лучше еще водки выпить?
Просперити, растак их.
И от этого ощущения начинаешь процветать и процветать. Процветать и процветать, пока в тебе не проснется духовность, а звезды не начнут двоиться.
Америка у них, видите ли…
Это же возмутительно, когда все дела мира решаются в нью-йоркской бирже размером с Лобненский оперный театр. Попробуйте залезть в оперный театр в Лобне и диктовать миру свои условия. Засмеют же!
Они этого просто не понимают. Вот и диктуют. А их слушают. Это же биржа. Символ.
Америка вообще полна символов.
Надо карабкаться сто метров по ступенькам внутри статуи Свободы, чтобы оказаться в ее пыльной, загаженной мухами голове. Вот, мол, вам свобода. К тому же безмозглая.
Еще надо сказать, что вход в эту Свободу — не скажу, с какой стороны, но вы поняли.
А ведь предупреждали их, предупреждали: куда ты, дура… Там Америка.
Долларов тебе не хватает — так их в России больше.
Нет.
Сидят теперь, 52-я стрит угол Бродвея, тянут хреновую настойку.
«И легко мне в степи молдаванской
кочевать, никого не любя…»
А к утру и вовсе загул, и накрашенная дама в мехах клянчит у всех 20 баксов до конца вечера. И понятно, что не вернет, — но ведь хрен кто дал.
На четыре рюмочки клюквенной — а пожадничали.
И уже оркестр сбивается с ритма. Эту черту российского характера мы бережно пронесли сквозь эмиграцию.
«Л-лиловый негр вам п-подает м-манто…»
Пора расходиться. Завтра хромоногие птицы «Аэрофлота» понесут меня на родину.
Значит, пора. Все. Последний аккорд.
До. Ми. Соль. |
Предыдущая страница -->> 