Кондратьев А.Б. ЗНАМЕНОСНЫЙ МОЙ ФЛАГМАН (Маленькая повесть о Физтехе 80-х) Кондратьев Александр Борисович - в 1980 г. перевелся на 2-й курс ФОПФ МФТИ, в 1985 - закончил институт. С 1992 г. - корреспондент и обозреватель газеты "Коммерсантъ-Daily".

Было лето 1980 года. Мама спросила меня:
- Ну что, ты будешь переводиться на этот Физтех? А то сколько разговоров было...
Мама была права. Два года после непоступления в МФТИ я красочно расписывал, как приеду туда после второго курса, и как они все поймут и прослезятся. Что ж, подумал я, придется и правда переводиться, а то ведь засмеют. Хотя, конечно, ничего из этого не выйдет. В жизни так не бывает, чтобы вдруг раз - и что-то вышло.
Я опоздал на поезд, к тому же в Москву не пускали из-за Олимпиады. И не читать бы вам этого рассказа, но какая-то добрая кассирша пожалела унылого подростка и продала билет.
Через десять дней я отправил домой короткую телеграмму: "Почему-то получилось". Я и правда до сих пор не знаю, почему.
Было горячее олимпийское лето. По Москве бегали люди с факелами, собирая толпы возбужденного народа. На улицах продавали последний хит сезона - пепси-колу. Повсюду было фруктовое мороженое по семь копеек, и колбаса, моря, развалы колбасы в закрытой олимпийской Москве. Я впервые увидел столько колбасы сразу.
Бравые ребята с проницательным взором и повязками дружинников озирали веселую праздничную толпу.
В общем, весело было, чего там.
 

Часть первая. МИЛЫЕ ЗУБАСТЫЕ ДЕТИ

1.

В июле я прочитал объявление: "Поселение в общежитие с 25 августа" - и с деревенской наивностью приехал 25-го. Конечно, никто никого еще не поселял. Просто коменданта так рано еще не бывает.
Я огорчился и стал представлять себе леденящие картины вокзальных ночей. Добрый вахтер пожалел меня, унылого, дал матрас и разрешил переночевать в комнате номер такой-то. Она не запиралась. То есть вообще.
Утром я надежно спрятал матрас в шкаф и ушел гулять по Москве. Вы, конечно уже догадались, что к вечеру матраса не было. "Ага, - подумал я. - Столица". И стал щелкать меньше.
Я купил матрас. Кто думает, что это было просто - умрите. В общем, откуда-то из Медведкова шел в Долгопрудный молодой человек с матрасом на плечах...
Числу к тридцатому мне нашли место. У таких же, как я, второкурсников. То есть не таких же, а настоящих, прожженных, уже год проучившихся на Физтехе и очень гордых этим обстоятельством.
Естественно, меня поселили на место одного мужика, которого отчислили. Еще более естественно, что этот мужик тоже жил в этой комнате. Но вот что совершенно по-моему неестественно - это то, что он проявил необычайную деликатность. То есть на полу спал он.
"Культура, - подумал я. - Щелкать не надо, но - культура".

2.

На Физтехе у меня были одношкольники. На том самом втором курсе, куда я поступил. Только за год они превратились из домашних зверьков в совершенно диких.
Когда маленькую, еще совсем плохо дрессированную обезьянку выпускают на волю, она быстро забывает дрессировку, но долго помнит кнут. И прыгает по веткам, стараясь оттянуться за все потерянные десять лет сразу.
О, второкурсники! В колхозе первого курса они перестали говорить о интересных задачках. Они стали гордиться тем, что ничего не делают - но все как-то само получается - да, наверно, это гениальность. Иногда для этого приходилось заниматься до утра.
Все вокруг не придерживались трезвости и говорили плохие слова. Я тоже этим заразился, чтобы не отличаться от коллектива. А то засмеют-с.
Мы каждый вечер собирались в комнате, и под какую-то чрезвычайно дурацкую музыку играли в преферанс, параллельно дегустируя "Кровавую Мери". Я в преферанс играть не умел, и по причине сирой убогости был назначен разливающим. Я бойко вливал в стаканчики томатный сок, - знаете, эдак по ножичку, не смешивая фракции. А в воздухе кружили непонятные, завораживающие слова:
- Семерную надо было объявить.
- А кто ж их знал, что они втемную.
- Вероятность марьяжа 25%...
Ах, магия свободной жизни! Так я героически врастал в физтеховский коллектив. Только вот курить так и не научился. Таланта, наверное, нет.

3.

И это незабываемое ощущение: когда открываешь свежую, чистую общую тетрадку, и пишешь на первой странице свою фамилию и номер группы...
Поучиться, впрочем, не удалось. Собрал нас добрый улыбчивый замдекан и сказал, что поля зовут. Что урожай стонет, и Родина в опасности.
Вот удивительное дело, не люблю я ездить в колхозы. То есть ездить-то люблю, там воздух и речки, и иная всякая природа притаилась в тумане за овражными далями; а вот работать - просто ненавижу. Меня убивает это дурацкое занятие - таскать из земли какую-то ерунду и складывать ее в мешок. Я не раз им предлагал: давайте купим это в магазине и в тот же мешок сложим. Почему-то никто не соглашался, неужели они любили работать?
Мы с Димой Осиповым сидели на грядке и придуривались. Нас озаряло осеннее солнце, девушки опережали нас по показателям, а начальник курса гневно смотрел в глаза.
Через два дня надоело работать всему курсу. Наша группа собралась на совещание в канаве и стала вспоминать способы заболеть. Значит так, если накапать йоду на хлеб и съесть... Но йоду нет. А если сжимать мышцы, когда подмышкой градусник...
Двое отличников бегали вокруг медпункта, чтобы нагнать пульс. Один комсомолец и передовик два часа гулял по улице в майке, чтобы простудиться.
Их оставляли в лагере. Безжалостные медсестры угнетали их всяческими процедурами. Коварные врачи целый день ходили по палатам - и отправляли на работу тех, кто не желал честно болеть в постели.
Мне как-то было лень изощряться. Я тупо сидел на грядке и не работал. Нету у меня таланта к моркови.
Еще через два дня пошли дожди. Начальник курса медленно прошелся перед строем. "Значит так. Пить в лагере нельзя. Но я понимаю, дожди. Проверять не буду".
Умный мужик! Кажется, теперь он уже профессор.

4.

Но все в жизни минует, и колхоз миновал, как холодная ночь в нетопленом сарае.
Мы вернулись в родные общежития, и стали ходить на занятия, пряча тетрадки за пазуху от унылого дождя. Потянулись бесконечные семинары. Холодная осень, одна из последних осеней социализма, вступала в свои права.
А меня ждало повышение. За свою тупую усидчивость я был избран профоргом группы.
Суть данного ответственного поста сводилась к тому чтобы собирать взносы. Все глубже я потом врастал в сложную иерархию комсомола и профсоюза, - и все более поражался тому, что 90% деятельности этих организаций сводилась с собиранию взносов с разных категорий населения.
Итак, я собирал взносы. В сомнительных и безнадежных случаях - доплачивая от себя, чтобы не ухудшать показатели. Как любил говорить один из вождей институтского комсомола, "не можешь организовать - работай сам. Но лучше организуй".
Мой богатый опыт собирания взносов - без наглости, а просто так: "Мужики, ну вы же понимаете, они же меня того..." - был замечен массами. И когда комсорг группы самоустранился от поста, предпочтя ему устройство личной жизни и пучины бытового разложения, на его место выбрали меня. Вот, дескать, человек, который никого не заставит работать, а будет все тянуть сам. Да, да, и профоргом будешь тоже!
А я что, я тянул...

5.

Параллельно с нашей жизнью шли какие-то занятия, где-то читались лекции. Мы сдавали задания - я, к удивлению знакомых, все делал сам. А просто было интересно.
С неотвратимостью песочных часов надвигалась сессия. Знаете это ощущение: когда за рекой гремит гроза, клубятся тучи, и кажется - еще есть время. Но вот уже дохнул ветер, брызнуло где-то разбитое стекло, и вот уже...
На своем первом экзамене на Физтехе я получил четверку. Такую же первую. Дома-то все пятерки получались. Я расплакался, и экзаменаторы смотрели на меня с доброй угрюмой жалостью. Вот, мол, приехало такое из своего Харькова, к пятеркам там привыкшее. Отличнички такие, провинциальные.
Я обиделся, и больше четверок не было. А сейчас я думаю: а чем они плохи, четверки?
И еще об одном. Стыд удерживает меня, но честность, моя проклятая честность, заставляет признаться. Так вот, жирным шрифтом:
За все годы учебы на Физтехе я не сдал ни одного экзамена без шпаргалки. Я писал шпаргалки на таких больших и честных листах, что никому не приходило в голову подозрение.
У меня просто плохая память. Извини, Родина!

6.

Нам было восемнадцать. Мы понемножку учились и дремали на собраниях. Вокруг нас был Физтех - огромный, полный завораживающей, бесконечно разнообразной жизни.
Нужно было выжить, удержаться, стать частью этой жизни. Впереди, в тумане Швеции, маячила Нобелевская премия. Было безумно интересно и ничего не понятно впереди.
 

Часть вторая. ВЕСЕЛЫЙ ПАНОПТИКУМ

1.

К началу третьего курса я пришел комсоргом группы, профоргом группы и еще ответственным за какую-то чушь. В общем, культ личности в масштабе одной группы. Товарищи цитировали мне постановление ЦК о запрете совмещения высших постов, но менять не спешили. Пока лошадка тянет - пусть везет. Я в ответ улыбался и не требовал похвал, по ночам в постели тренируя скромную улыбку с Мавзолея.
От избытка гормонов я с еще несколькими, столь же передовыми, комсомольцами издавал скандальную газетенку, вывешивая ее на этаже в общежитии. Перед визитами важных лиц студсовет срывал газету, потом ее вновь вешали. А я впервые ощутил на себе сладкую и запретную славу диссидента курсового масштаба.
Это оказалось так приятно - не бояться, и наглеть, и сметь. А все глядят на смельчака вот такими глазами. И пусть в душе считают идиотом, но это завтра, а сегодня - слава.
Когда мне предложили заняться подготовкой посвящения первокурсников, я согласился сразу. Желание что-то сказать - это пришло потом, гораздо позже. Тогда было желание постоять на сцене. И чтобы все смотрели. К тому же тяга к культуре у меня усиливалась день от дня. Зимой второго курса, подделав билет на "Физтех-песню", я попал на это роскошное зрелище и был совершенно очарован.
Вдобавок оказалось, что:
- те, кто готовит посвящение, в колхозы не ездят, а готовят посвящение (о своей любви и колхозам и коллективному труду вообще я уже написал в этой повести);
- это все еще и считается комсомольской работой.
Какие могут быть сомнения. Ура, будем двигать культуру!

2.

Шесть групп моего курса приходили ко мне. Я непонятно откуда взявшимся кислым взглядом мэтра оглядывал то, что они написали.
"Вода, братцы, вода, здесь надо подтянуть", - картинно печалился я, удобно откинувшись в кресле Ленинской комнаты. Идей маловато. Ну что это за идея: группа на семинаре. Это уже было у Шекспира с Овидием.
Как ни странно, от моего руководства посвящение не провалилось. Просто старшие умные люди помогли.
Старшие товарищи сделали основную работу, я наелся славы полное ведро, и мне это понравилось. Я захотел продолжения.
Но, что гораздо важнее, мне действительно понравилось стоять на этой деревянной сцене. Щуриться от этих желтых прожекторов. Говорить в эти свистящие микрофоны. И чтобы они смеялись.
Ради этого я был готов работать много, упорно, черново. Мы решили возрождать театр миниатюр ФОПФа. Старшие товарищи обещали помочь. Спасибо вам, старшие товарищи! Извините, что через пару лет мы шли на изощренные хитрости и прямые грубости, чтобы расстаться с вами. Болезни роста, господа!

3.

А тем временем комсомольская жизнь института катилась по своим рельсам, надежно смазанным партией.
Комсорги групп исправно собирали взносы, передавая их в курсовые бюро. Те направляли эти горы мелочи в бюро факультета, "орги" факультетов относили их на 2-й этаж главного корпуса, в кипящее чрево институтского комитета комсомола. Там очаровательные девушки из сектора учета оприходовали поступившие суммы...
"А велика ли твоя недоимка, Фрол Петров?" - "Велика, барыня. Но ей-же-ей, до Покрова принесу."...
И где-то вверху, в небесной выси, незримо для простых смертных, парил первый секретарь ЦК ВЛКСМ тов. Пастухов верхом на горах медяков. Из его распростертых рук проливалось на землю озаряющее сияние, указующее харизматический путь к блаженству.

4.

Но неужели, спросит придирчивый читатель, кроме взносов, в жизни комсомола Физтеха не было ничего интересного. Нет, господа, почему же.
В начале семестра каждый комсомолец заполнял "Личный комплексный план". Что-то вроде договора о ненападении между человеком с одной стороны - и Родиной, Партией и Комсомолом с другой.
Родина и Партия с Комсомолом обязались и дальше держать человека в институте, не отправляя его в армию. Человек стремился оправдать оказанное, ему, дураку, доверие и затраченные на него, балбеса, деньги.
"Закончить сессию не более, чем с одной тройкой", писал человек в разделе "Учеба". "Сходить в театр 16 раз", значилось в разделе "Культурное образование".
"Содержать комнату в общежитии в образцовом порядке..." "Прочитать Плиния в подлиннике и обсудить с товарищами..." "Не ездить в трамвае зайцем и убедить 69 школьников поступать на Физтех..."
Много чего обещалось Родине. Каждые полгода, ближе к концу семестра, Родина приступала к инвентаризации обещаний. Это называлось Ленинским зачетом.
В морозной, простуженной аудитории Главного корпуса собиралась устало галдящая после занятий группа. За стол президиума садилась высокая комиссия - в лице товарищей из курсового бюро и стороннего наблюдателя сверху.
"Ну что, Петров, - говорила комиссия. - Не выучил ты Плиния в подлиннике, обманул Родину и своих товарищей".
"Да разве их обманешь, - ныл Петров. - Черт меня попутал".
Как правило, отметка, получаемая человеком на Ленинском зачете, слабо зависела от его успехов, и отражала, скорее, отношение товарищей. Если тихая, но влиятельная сила общественного мнения считала человека сволочью, его могли закопать независимо от успехов в учебе и общественной жизни. Провалить на зачете любимца публики было почти невозможно. Хотя бывали случаи, когда разгневанная комиссия переносила вопрос в высшие инстанции - ну так не надо было злить людей. Они в президиуме тоже устали. Не злите их - и все пройдет гладенько.
Они же, в президиуме, помнят: скоро перевыборы.

5.

В те дни каждый комсомольский деятель Физтеха шел по незримой нити, балансируя между популизмом и авторитаризмом.
Можно было заслужить дюжину грамот от райкома, понукая товарищей на субботниках, - но очень важно было не перегнуть палку. На следующем собрании разозленные однокурсники могли выступить и сказать:
- Кого в факультетский комитет? Да он и с курсом-то не умеет ужиться. Вы знаете, как-то раз...
Дальше говорилось нечто условное, дающее всем, кто не знает, понять: этот человек не даст нам покоя.
При грамотной работе, включащей в себя предварительную агитацию среди младших курсов и приискание достойной замены, успех заговора был почти предопределен.

6.

Нет, упаси господь, я не хочу клеветать на комсомол. При всех неизбежных недостатках (повесил на стенку израильский плакат с книжной выставки? - исключить, конечно), комитет комсомола играл в жизни института сугубо положительную роль. Культура и досуг - от дискотек до Дней физика и приглашений в Концертный зал - полностью обеспечивались комсомолом. И стройотряды, где ковались кадры для будущих АОЗТ и коммерческих банков.
И даже обязательные слова про "лично товарища Леонида Ильича" наши комсомольские бонзы вставляли в речь не так часто, как по телевизору. И вставляли с какой-то хитринкой, будто существовал эдакий секретный заговор между умными людьми: нужно говорить такие-то слова, а что они значат, неважно. Не мы тот закон писали, так давайте исполнять его с виртуозной легкостью и минимальным ущербом для мозгов.
Мы строили коммунизм по-деловому, как точат заготовки на фрезерном заводе. Велено сделать то-то и то-то, а что это значит в мировом масштабе, - не наше дело. Собрание прошло, и слава богу, до следующей напасти.

7.

Уж так вышло, что круг моих знакомых на Физтехе отличался повышенной отчисляемостью.
Замечательный человек Дмитрий Александрович Кузьмичев, сидящий на должности "проректора по отчислению", с комсомолом советоваться любил. Любой приказ на отчисление неделю лежал в его папке без движения. И если комсомол, или академики с базы, или и те и другие желали походатайстовать - их выслушивали с неизменным вниманием, но без гарантии успеха.
К Кузьмичеву нужно было идти организованной толпой человек в пять. Ни в коем случае не целой группой ("Вы что, пугать меня вздумали?!"). Но и не вдвоем ("А комсомол курса почему не пришел? Они за отчисление?").
Беседа с ним напоминала азартную игру, завораживающую в своей непредсказуемости. Вот у нас еще ходатайство от академика Елкина-Палкина. А у меня жалоба от коменданта. Да это он в первый раз. Но ведь сессию завалил. Зато какие успехи в общественной жизни...
Высота ставок рождала вдохновение. Предмет разговора подпирал стены в коридоре. "Ну позовите его", - кивал Кузьмичев. И желал счастливо учиться на Физтехе. Иногда - сейчас, иногда - через два года.

8.

Говорят, что Недели факультетов изобрел Кузьмичев.
Не знаю, правда ли это, но это была гениальная идея, на многие годы всколыхнувшая культурную жизнь Физтеха.
Чтобы пионеры по доброй воле начали таскать рельсы, надо устроить соревнование с соседним классом по сбору металлолома. Чтобы студенты не спали ночами, готовя встречу с ветераном или фотовыставку, - надо объявить соревнование с другими факультетами.
И видна удочка, а как не попасться на крючок!
Я вдруг обнаружил, что делать концерты гораздо интереснее, чем заниматься физикой. Такое странное, необычное чувство, когда что-то делаешь - и вдруг получается хорошо.
В детстве я очень хотел научиться летать. Разбегаешься на прямой асфальтовой дорожке, подпрыгиваешь - и не получается. А с концертами вдруг стало получаться.
Нас стали приглашать в другие институты и города. Мы стали наглеть. Первые отделы завели на нас толстые тома. Надо было быть хорошими учениками и активными комсомольцами во внеконцертное время, чтобы не дать им козырей. Но уж зато когда на сцене...
Или - когда в газете. Газеты тогда были отдушиной, через которую можно было выплеснуть накопившееся раздражение от того, что видишь вокруг.
Написанный и нарисованный номер факультетской стенгазеты принимал деканат и партбюро факультета.
- А почему в углу нарисован бровастый суслик, что вы имели в виду?
- А зачем здесь цифра 26? Намек на XXVI съезд? Замените на 27, а лучше вообще на какое-нибудь 93. До такого съезда ни вы, ни мы не доживем.
- Эти две статьи убрать, остальное можно.
Принимающие не могли не придраться хоть к чему-нибудь. Иначе студенты расслабятся и обнаглеют. Студенты это понимали. Каждый раз для комиссии готовили пару лишних текстов, заведомых непроходняков, гораздо злее остального. Деканат отметал их - а все остальное по контрасту казалось беззлобным.
Сорвавшись с цепи в понедельник, Неделя факультета, как бешенный летящий с горы асфальтоукладчик, катилась до воскресенья. И нет ни минуты времени. Огромные рисованные плакаты на столовой и в главном корпусе. Выставки картин. Приглашения бардов. Дискотеки...

9.

Дискотеки? Что сказать о дискотеках...
Сначала никаких дискотек не было. Вместо этого скользкого американского слова проводились вечера отдыха молодежи. Вначале полагался какой-нибудь умный доклад, ну хотя бы о прогрессивной музыке в странах капитала. Никого по сути не волновало, проводился ли этот доклад на самом деле: есть люди, которые отвечают, если они не провели - их риск.
Затем утвержденная танцевальная программа, не менее чем на столько-то процентов состоящая из советской музыки. Все произведения, исполняемые на вечере, - только с пластинок фирмы "Мелодия", в крайнем случае - производства соцстран. Номера пластинок требовалось указать. Некоторые группы состояли в особом черном списке. И не дай бог!
Дружина, проверящая билеты у всех, кроме друзей дружины. Вахтер и ночной комендант, грозящие в 23.00 вырубить электричество в клубе. Статья в "За науку" о прозвучавшей песне фашистской группы "Чингиз-хан". Проректор, подписавший разрешение - "Ладно, дискотека. Но до 21.00 и без танцев."
Пьяные девушки из Института культуры. И неизменный священный ритуал. "Вы знаете, здесь плохая музыка, вот у меня в комнате есть магнитофон. Кстати, чаю не хотите..."
Скучно жить на свете, господа. Но надо же как-то отдохнуть от упорных научных трудов, когда весна и гормоны. И предрассветные электрички, как чилийские подпольщики, перестукиваются у Долгих прудов.

10.

А рядом была Москва - огромная, безумно разнообразная по сравнению с нашими родными городами. За полчаса с небольшим можно было доехать до лучших в стране театров - весь вопрос в билетах. Когда счастье раздают за два рубля - его никогда не хватает на всех. Нужно было выстаивать вечера около любимого театра, сшибая лишний билетик
Или проработать день на какой-нибудь Таганке, разгребая мусор в запасниках, чтобы получить желанную пару билетов в партер.
Или съездить на "лом", и, простояв ночь у театра Маяковского, оттеснить общей массой толпу из другого института - вместе с нечаянно попавшими под руку старушками. И взять. И пойти. И увидеть это.
Мы жили своей жизнью в огромной неподвижной стране. Развлекались как умели. Не учились, когда могли. Пытались не врать - и конечно, врали.
Мы не ждали перемен. Человек всегда хочет быть счастливым. Бог нам судья.

11.

11 ноября 1982 года я работал на базе. После обеда решил уйти домой.
"Говорят, умер. На этот раз и правда умер" - шептались старушки на выходе из корпуса. Боже мой, опять. В последнее время об этом сплетничали чуть ли не каждую неделю.
Я подходил к проходной. И словно холодная волна прокатилась по всему телу, отдаваясь в сжатых зубах.
По радио играли траурную музыку. Бесконечно, мелодию за мелодией. На проходной висели знамена с траурной каймой. И значит, ОН все-таки умер.
Моросил дождь. Под ногами чавкала снежная слякоть.
Жалко? Не жалко?
Немножко страшно. Весело и жутко. Просто пришла другая эпоха.
Что-то будет...
 

Часть третья. ДАЛЬШЕ, ДАЛЬШЕ, ДАЛЬШЕ

1.

Все было в первый раз. Смерть. Комиссия по организации похорон
Очередь в Колонный зал. Протяжные гудки заводов. Страна, как огромная слепая мышь в разрушенной норе, готовилась к переменам.
На Физтехе проводились траурные собрания. На одном из них проректор перепутал фамилию нового генсека и назвал другого члена Политбюро. На другом плохо закрепленный портрет покойного сорвался с веревок и чуть не упал...
Все шло вразнос. В общежитиях студенты по своему отмечали девятые и сороковые дни. На улицах Москвы милиция не арестовывала пьяных - скорбят люди, имеют право. Студентов этого права лишили :за шумную скорбь выгоняли из комсомола и института.
Но мы все равно скорбели.
Ректорат боролся за дисциплину, закрывая учебные корпуса в без десяти девять - ибо нужно 10 минут, чтобы дойти до аудитории. Потом боролись еще с чем-то и за что-то. Менялись портреты Политбюро на первом этаже Главного корпуса.
И казалось, что Государственным гимном этой страны избран траурный марш Шопена. А потом вдруг запахло свободой.

2.

Все менялось. Мы менялись вместе со временем.
Я стал культоргом института, членом комитета комсомола МФТИ. И с удивлением обнаружил, что, кроме желания стать культоргом, других желаний, связанных с этим постом, у меня не было. Концерты можно делать и без звания, а проводить комиссии и сравнивать показатели - скука смертная. Да и командовать людьми я не умею.
Я опечалился, и перестал работать, и вскоре был с позором изгнан с должности.
Место занял Шура Чилингир, у которого все стало получаться гораздо лучше, чем у меня. То ли он правда считал, что проводить комиссии надо, то ли просто был немножко честнее - мол, если уж выбрали, так изволь.
На страну обрушилась перестройка. Комсомольские собрания стали горластее, деканатам все труднее было держать нас в рамках.
Чилингир реализовал вековую мечту человечества - проводить Всесоюзные дни физика. Чтобы все съехались и выступали, а потом (и до, и во время!) вместе гуляли по теплому апрельскому Еревану или дождливому октябрьскому Долгопрудному. Чтобы сидеть в маленьких кабачках старого Минска - или хмурых пивбарах криминальной Казани. И беседовать с теми людьми, с которыми хочется говорить, как бы далеко от тебя они ни жили.
Прожить неделю на свободе от всех учеб и работ - а потом будь что будет. "Однова живем!" - кричали мужики в прошлом веке, бросая шапки об пол.
А ведь действительно - однова!

3.

Месяцы замелькали все быстрее.
Многочисленные народные фронты развешивали в коридорах плакаты на своих языках и хотели независимости. Русофилы боролись с русофобами, демократы сражались с тоталитаристами. Все называли друг друга агентами КГБ и ЦРУ одновременно.
Все быстрее...
В конце февраля 1989 года, на Физтех приехал Ельцин. Тот, старый, опальный - взъерошенный от собственной смелости. Вожди институтского масштаба долго не решались выйти в президиум. Потом вяло потянулись к столу с красным сукном.
- Мы открываем встречу со студентами...
- Одну минуточку! - вмешался Ельцин. - Это встреча с избирателями.
Общежитие Зюзино входило в его округ. Провести собрание в Москве было сложно - и он цеплялся за каждую возможность.
Он рубил фразы. Зал ревел в поддержку, вслушиваясь в обертоны его угрюмого баса.
Ах, молодость. Все революции еще были впереди. Впереди были августы и октябри, защита Белого дома, и мечты о взятии его же. Победы и отречения, банки и биржи, черные вторники и четверги.
Вино и свинец. Доллары, ваучеры, знамена всех оттенков.

4.

Сейчас 1995 год. Я стал гораздо старше, и увы - гораздо толще. Два раза женился, два раза развелся. Наконец-то бросил физику и стал заниматься тем, что мне больше нравится - писанием текстов.
Я все реже бываю на Физтехе. Просто нет времени.
Иногда я приезжаю в Долгопрудный и брожу по коридорам. Это уже не мои коридоры. Мои остались там, в восьмидесятых годах, украшенные красными флагами и листовками бесконечных перестроек.
У меня все хорошо.

5.

 Платформа Новодачная утопает во тьме. Рядом со мной в электричке маленькая девочка читает вслух книжку с картинками.
"Глупенький мой мишка, - сказал Кристофер Робин. - Глупенький мой мишка".
Знаменосный мой флагман, - подумал я. Да, так это и надо назвать - Знаменосный мой флагман...