Созерцатель Легенды и мифы Московского Физико-Технического: Боги и Герои Мемуар (Часть IV) Ассорти (Воспоминания мелкой россыпью) В древнегреческих мифах участвуют Боги и Герои. Хорошо было древним грекам – все знали происхождение, биографию и творческие достижения Богов, и автор, например, Гомер, мог полностью сосредоточиться на героях и событиях, в которых они участвовали. Пытаясь рассказать о людях, которых я знал, и передавая легенды, которые слышал, я вставлял (и продолжаю это делать) в рассказ "воспоминания мелкой россыпью" в надежде на то, что читать будет интереснее. Эту россыпь я снова назвал "Ассорти", но потом подумал, что правильнее было бы назвать "Боги и Герои". При этом роль Богов будут играть небожители, которых мы видели издали (если видели вообще), и которые так или иначе влияли на наши судьбы. Несомненно, нужно отнести к богам Лидского, Гантмахера (о его последней лекции я рассказывал в первой главе), Петра Леонидовича Капицу и профессора Гольдина (я рассказывал о консультации, которую он проводил перед Госэкзаменом по физике). Конечно, Капицу я видел всего пару раз, и писать мне почти нечего. Но раз уж зашла о нем речь... Петр Леонидович выступал на традиционном вечере, посвященном годовщине создания физтеха. На кафедре перед ним стоял стакан с водой. Академик выпил воду и поставил стакан на кафедру. Петр Леонидович был очень эмоциональным человеком. Он сопровождал свое выступление жестами и нечаянно сбил стакан. И тут он среагировал молниеносно! Я много раз слыхал о его прекрасной физической форме и удивительной скорости реакции. В тот момент в этом смог убедиться весь зал. Капица не потянулся следом за стаканом через кафедру, что могло показаться естественным движением. Он пронес руку СПРАВА от кафедры, поймал стакан возле самого пола и поставил его на место, после чего продолжал говорить, как будто ничего не случилось! Напомню, что ему в то время было за 70 лет! Зал замер, а потом разразился аплодисментами. Капица посмотрел удивленно, а потом понял в чем дело, улыбнулся, поправил стоявший рядом стакан и продолжил свое выступление. О Лидском я рассказал почти все, что мог вспомнить. Осталась еще только одна история, достойная упоминания. Я уже говорил, что Виктор Борисович творил свои лекции, как художник творит полотно. Ему все время была нужна обратная связь. Он хотел знать, как студенты воспринимают то, что он им рассказывает. И он все время обращался к аудитории с вопросами. Лекции по матанализу проходили в актовом зале лабораторного корпуса (старого лабораторного корпуса, новый построили позже). Студенты могли сесть либо в партере актового зала, куда был вход со второго этажа, либо на балконе (третий этаж). Однажды Виктор Борисович захотел задать вопрос студенту, сидящему на балконе. Он сказал: – Вот вы... – показал рукой, – скажите, как вы понимаете эту теорему? То ли студент не знал, как ответить, то ли в нем взыграл хулиганский дух и он решил подразнить профессора, но только он притворился, будто не понимает, что Лидский обращается именно к нему. Безуспешно попытавшись еще раз привлечь внимание студента, Лидский вышел из зала, поднялся на третий этаж, вошел на балкон и сказал: – Я к вам обращаюсь. Как вы понимаете эту теорему? Потом, уже после лекции, однокурсники дали понять этому несчастному, как они к нему относятся. На этом рассказ о Богах и Героях временно прерывается. КОРЖИК СЪЕЛИ Когда я поступил на первый курс, на физтехе было только пять корпусов общежитий – "А", "Б", "В", "Г" и "Д". Тогда было только пять факультетов, и каждый факультет имел свой корпус. В "А" жил ФФКЭ (Факультет Физической и Квантовой Электроники), в "Б" – РТ – радиотехнический (в то время уже все факультеты имели название из четырех слов, но "в быту" мы все еще пользовались старыми двухбуквенными обозначениями), в корпусе "В" тогда жил РФ – радиофизический, или, по-новому, – ФОПФ – Факультет Общей и Прикладной Физики, в 65 году им построили новый корпус – "Е"; корпус "Г" принадлежал физхиму. В этом же корпусе располагалась студенческая поликлиника (половина первого этажа), профилакторий (половина второго) и все физтеховские девушки (часть третьего и четвертый этажи). Трех половинок этажа физхиму было мало, поэтому четвертый, пятый и шестой курсы жили в корпусе "В" с радиофизиками. В корпусе "Д", тогда единственной пятиэтажке, размещались аэромехи – студенты аэромеханического факультета (Факультет Аэромеханики и Космических Исследований). В начале 65-66 учебного года радиофизики получили корпус "Е", а в начале второго семестра мы – физхимики – корпус "Ж". Студенты шутили, что физхим переехал из "Г" в "Ж". Все это мне понадобилось рассказать, чтобы описать общежитие, где происходила эта история. Да, я забыл упомянуть важный факт, что на физтехе в общежитии должны были жить все, включая москвичей. Когда мы приехали в институт в конце августа 64 года, деканат нас уже распределил по комнатам. Я попал в комнату 9 (корпус "Г", естественно, поскольку я поступил на физхим). Это произошло по какой-то непонятнои ошибке деканата, которую я осознал только недавно, когда мне о ней напомнил сосед по комнате Пит (Петр) Бернштейн. А именно: нас расселяли по алфавиту, наша, 442-ая группа занимала комнаты 9, 8, 7 и Вовка Жорин жил в пятой. 441-ая – комнаты 10-12, а комнаты 13-15 относились к вспомогательным помещениям – кабинет коменданта общежития, комната кастелянши и еще что-то. В 9-й комнате жили: Толик Белянков (студенческая кличка – Беляныч), Пит Бернштейн, Вадик Воротынцев, Саня Глухов (все трое без клички) и я – Олег Дашевский (за мягкость характера и активное непротивление злу насилием меня сперва окрестили Божеским Человеком, а потом переименовали в Аленушку, против чего я не возражал, так как мне кличка не казалась женским именем). В 8-ю комнату попали: Вершков, Жуков, Иванов, Красавин и Кургачев. Если бы в деканате знали алфавит как следует, я должен был бы оказаться в восьмой комнате вместо Вовки Вершкова. Комната эта была чуть ли не самой безалаберной в общежитии. Красавин, Кургачев и Иванов так и не смогли удержаться до конца. (Отсев на физтехе был довольно велик – из поступивших на физхим в 64 году 108 человек окончило институт около 80 – это при том, что несколько человек пришли позже (не на первом курсе) из академотпусков, и кто-то перевелся из другого института – случай на физтехе практически беспрецедентный. Правда, и с нашего курса несколько человек ушло в академотпуск. Те, у кого не хватало сил или способностей осилить физтеховскую программу, переводились в другие вузы, где, как правило учились отлично, благодаря физтеховской закалке и уровню обучения. Перестановка нас с Вершковым была не единственной ошибкой деканата. В десятой комнате в списке жильцов был указан Христианович. Тридцать первого августа он в общежитии не появился. Но зато первого сентября появилась очень симпатичная девушка и стала спрашивать, единственная ли здесь десятая комната? Оказалось, что в деканате не посмотрели, кто такой этот Д.С. Христианович. Что, в общем-то удивительно, поскольку ее отец, академик Христианович, был одним из первых ректоров физтеха. Но он, впрочем, с Дашиной матерью давно развелся. Но я не об этом. В восьмой комнате царила атмосфера для физтеха необычная. Беспорядок и грязь у них были ужасающие. Мы все на первом курсе, впервые вырвавшись из-под родительской опеки, позволяли себе больше, чем может себе позволить цивилизованный человек – сидели на столах, когда были свободные стулья, курили в комнате и творили другие безобразия. Интересно, что те, кто жил в общежитии до поступления на физтех, как Беляныч, который обучался в техникуме, не испытывали искушения вести себя вопреки правилам, да и у остальных это стремление к концу первого курса поутихло. Ребята из восьмой бравировали своей склонностью к антиобщественному поведению, пожалуй, больше других. Они повесили на дверь расписание дежурств, как и должны были по правилам общежития, но включили в расписание почетного члена комнаты – профессора Лидского, и вместо указания, чья очередь убирать комнату, написали, чья очередь идти в магазин за водкой. В расписании был указан и размер бутылки – Большой Демидович(*) (пол-литра) или Малый Демидович (чекушка). (*) Демидович – автор сборника задач по математическому анализу, одной из самых необходимых на первых курсах книг. Однажды уже упоминавшийся председатель студсовета Аулов проверял санитарное состояние комнат и обнаружил в восьмой комнате совершеннейший кошмар. Честно говоря, даже мы, их соседи, люди привычные, заходя к ним в комнату, старались держаться по возможности дальше от стола и другой мебели, сплошь усыпанной окурками и сигаретным пеплом. Аулов в обморок не упал, но потребовал объяснений у оказавшегося в этот момент в комнате Кургачева: – Кто сегодня дежурный? – Сейчас посмотрим… Так, ... а, вот, пожалуйста – Лидский. – Какой Лидский?! – Почетный член нашей комнаты! Аулов от такой наглости обалдел, но продолжал настаивать: – Почему не убрано? – Да вот, Лидский не пришел... – Безобразие! Мы вас из общежития выселим! – Конечно, безобразие! Коржик съели!!! – Какой еще коржик? – А что это такое, пришел я после лекции, положил коржик на стол, пошел руки вымыть, прихожу – нет коржика, съели! – При чем тут коржик?! Почему грязь в комнате? – А что это такое, не можете порядок в общежитии навести, коржик на пять минут оставить нельзя, а если бы у меня книги украли – как бы я тогда учился? А если бы деньги украли? До стипендии еще почти целый месяц! На первый раз обошлось, им только пригрозили, что если в следующий раз такое будет – выселят из общежития. Из общежития иногда выселяли за разные проступки, и это было тяжелым наказанием, поскольку в этом случае пострадавшему приходилось снимать комнату, а это было даже в те времена довольно дорого, на стипендию не разбежишься, значит надо говорить родителям, а это, как вы сами понимаете, чревато неприятными последствиями. Или можно было нелегально жить в общежитии у друзей, каждый раз находя свободную койку, когда кто-либо не приходил ночевать – москвичи могли остаться у родителей или еще что-нибудь. Одному моему знакомому несколько раз пришлось спать на столе. В общем, устроиться можно было. Раз уж зашла речь о выселениях из общежития, то мне вспомнилась очаровательная история. В одной комнате ребята повесили на дверь фотографию красотки с очень красивыми длинными ногами. Из скромности, а больше из душевной подлости, ту часть, которая обычно закрыта купальником, они прикрыли висящим на двух кнопках листком бумаги. Все проходящие мимо картинки не могли удержаться от искушения приподнять этот листок. И с нескрываемым разочарованием видели на ней купальник. Однажду в эту комнату по какому-то поводу зашел замдекана. Они (заместители деканов) имели привычку, а может, обязанность, время от времени обходить общежития. Начальство тоже не удержалось и приподняло "фиговый" листочек... В комнате в это время был только один из постоянных жильцов. Он не выдержал и засмеялся. Его-то и выселили из общежития. Приходил замдекана и в нашу комнату. На физтехе было свободное посещение. Обязательными занятиями были военная подготовка, иностранный язык (на первых курсах – английский, а потом – по жребию, французский, немецкий или, на некоторых факультетах, японский). Ну и, конечно, нельзя было пропускать "закон божий" – так называемые, "общественные науки". Но заниматься было обязательно. Если ты не шел на занятия в институт, то должен был идти в читальный зал или, на худой конец, заниматься у себя в комнате. Время от времени представители деканата обходили общежития и проверяли соблюдение этого правила. Я однажду заболел, у меня поднялась температура и я не пошел "на уроки". Мой сосед по комнате тоже решил отдохнуть. И вот, когда мы с ним досматривали самые сладкие, утренние сны, пришел замдекана – Андрей Павлович Волкогон. А надо сказать, что у моего соседа фамилия была – Ракоед. – Так, – сказал Волкогон, – вы почему не на занятиях? – Я болею, – отвечаю я. – А вы? – спросил он моего соседа. – Проспал. – Фамилии. Я свою назвал, деваться некуда, а Коллега (это было его любимое обращение, потому оно и стало его кличкой) молчит. Волкогон опять: – Фамилия. Коллега повернулся ко мне и буркнул: – Олег Бо'исович, скажите, – мы из пижонства иногда называли друг друга по имени-отчеству. И опять отвернулся к стене. Я сказал. Волкогон записал и вышел. Коллега снова повернулся ко мне и сказал: – Наградил же Бог фамилией, кото'ую сам п'оизнести не могу. А я до этого и не замечал, что он картавит, потому что евреем он не был, и поэтому картавость у него была не совсем обычная. И еще одна история с посещениями начальства. В ней фигурировал преподаватель с кафедры математики Тулайков, который в то время был членом факультетского партбюро. Он тоже был в общежитии с утренним обходом и разбудил студента нелепым вопросом: "Вы почему спите?" Студент посмотрел на него мутными со сна глазами, пробормотал: "Приснится же такая гадость!" – и снова отвернулся к стене. Тулайков, то ли ошалев от такой наглости, то ли не желая разглашения своего унижения, никаких мер не предпринял. Но после того, как эта сценка попала на сцену актового зала во время одного из внутриинститутских КВНов, парня все-таки выселили из общежития. ...Но вернемся к истории с коржиком. Дней через десять после визита Аулова я сразу после лекции зачем-то зашел в восьмую комнату. В комнате никого не было, а на тумбочке лежал коржик. Во избежание происшествий (нет, вру, совсем с противоположной целью!) я переложил коржик в тумбочку и вернулся к себе в комнату. Через минуту в коридоре раздался торжествующий вопль Кургачева: – Вот! Все! Идите, смотрите! Опять коржик съели! ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ "Встретим, если надо, Трехэтажным матом, Трам-тарам-тарам-та, Трам-тарам-тата!" "И стали б вечно Следить за речью..." Из студенческих песен Вырвавшись из-под опеки родителей мы все слегка "расшалились" и стали демонстрировать переход во взрослое состояние самыми незрелыми средствами. Мы сидели на столах; многие из тех, кто еще не курил, стали курить. И, конечно же, расцвела пышным цветом ненормативная лексика, хотя слова этого мы в то время не знали. Но зато знали много других слов. Однако ближе к концу семестра мы забеспокоились. Ведь нужно было ехать домой, а родители, скорее всего, были не готовы к тому, что их дети ТАК повзрослели. Надо было придумать что-то, чтобы спасти родителей от нервного шока. Собственно говоря, забеспокоились не все. Пит Бернштейн жил в Москве и бывал дома каждое воскресенье, а иногда и чаще, и у него речевые стереотипы просто не зафиксировались. Беляныч жил в общежитии и до физтеха и переболел этой "болезнью" раньше, к тому же у него были железные воля и самоконтроль, и он просто представить себе не мог, что это такое – "сорвалось с языка против воли". Но три другие члена нашей комнаты были озабочены. Надо было начать следить друг за другом, чтобы помочь выработать автоматизм речи, свободной от лишних междометий. И тогда я предложил ввести в комнате "осадное положение", то есть взимать пятикопеечный штраф за каждое сорвавшееся с языка неприличное слово. Беляныч был против в принципе – он считал, что каждый вполне в состоянии сам следить за своей речью. Питу было все равно, но он не хотел ограничений – у него-то проблемы не было. Тремя голосами против двух решили осаду ввести. Возник, правда, такой вопрос: на себя мы добровольно накладываем систему штрафов, а должна ли она распространяться на других людей, заходящих в нашу комнату? После долгих дебатов решили, что те, кто заходят, должны быть предупреждены, и если они не согласны с правилами, они вольны уйти, куда захотят, и говорить там все, что захотят. Искушать же и провоцировать хозяев, которым и так трудно, решили не позволять. На дверь повесили объявление: "Внимание! В комнате осадное положение – 5 копеек этаж". И легли спать. У нас в комнате в то время были четыре кровати и раскладушка. На раскладушке спали по очереди. В ту неделю как раз была моя очередь спать на раскладушке. Утром я спустил ноги на пол и, не найдя своих тапочек, громко вопросил, неприлично назвав соседей в женском роде: "..., где мои тапочки?" – и был потрясен, услышав вместо ответа от Сани Глухова: "Пять копеек". Я был самым активным сторонником введения осадного положения, и надо же было, чтобы я первым и попался! Такой обиды я вынести не мог, о чем тут же и сообщил соседям по комнате, только другими словами. Саня спокойно ответил: "Десять копеек". Я открыл рот... и медленно закрыл его, сказав Сане "спасибо"... Через месяц у нас набралось достаточно денег, чтобы купить в комнату утюг, шторы и организовать для себя ужин с жареной картошкой, колбасой и килькой в томате. Из забавных историй, связанных с осадным положением, я помню только одну. Она была рассказана в "Историях" у Димы Вернера ее участником, но я ее расскажу как очевидец. У Пита был поистине плохой день. С утра мы с ним пошли сдавать домашнее чтение по английскому. Это значит, что мы должны были прочесть в научном журнале статью размером не меньше десяти страниц, понять ее смысл и быть способными ее пересказать и ответить на вопросы. В качестве побочного результата мы должны были представить "словарь" – список слов, которые мы не знали на момент чтения. Это нам казалось совсем пустым занятием – ведь если можешь пересказать, значит, слова знаешь, а кто может проверить, знал ли ты их до того, как начал читать? Поэтому мы словарь не сделали. Английский у нас вела Белокрыльцева, дама строгая и относившаяся к своему предмету с большим пиететом. На английский мы с Питом опоздали минут на пять. В группе по английскому нас было семеро. Когда мы вошли, в аудитории было только двое, которые смотрели на нас с каким-то странным ожиданием. Мы еще не знали, что троих Белокрыльцева уже отправила, потому что у них не было словаря. Вообще, за все время общения с ней в этот день мы не сказали ни слова. Войдя, мы молча поклонились, так как запыхались, торопясь на занятие. Преподавательница в ответ сказала "Здравствуйте" и сразу спросила про словарь. Мы так же молча помотали головами, она сказала "До свидания", мы, опять же, молча, поклонились и вышли. Только на улице до нас дошла вся глубина испытанного унижения. Вне комнаты осадное положение не действовало (конечно, нелогично, но слаб человек, и мы сделали себе такую уступку), и мы отвели душу. Для Пита это было только начало. Английский был то ли первой, то ли второй парой, а потом Пит не то не смог сдать лабораторную работу, не то его окатил грязью проходивший мимо грузовик. Но зато вечером он собирался идти на свидание. Девушка его жила в нашем же корпусе (естественно, где же еще могла жить девушка на физтехе, как не в корпусе "Г"?), и Пит ждал ее возле вахтерши. Но если уж не везет, так не везет. Пит вышел на крыльцо покурить, и в этот момент дружинники заперли дверь в общежитие – была какая-то акция против воров. Вообще-то на физтехе воровства практически не было. Когда-то давно не то комитет комсомола, не то общее собрание приняло решение попавшихся на воровстве исключать из комсомола и института немедленно и безо всяких условий. На моей памяти не было отступлений от этого правила. К тому же, все очень дорожили принадлежностью к физтеху, и вообще, уровень подготовки неявно подразумевал и некоторый уровень социального сознания. Так что воровство было явлением крайне редким. Исключением являлся аэромех (Факультет Аэромехиники и Космических Исследований), где студсовет и комсомольское бюро приняли идиотское решение внедрять честность насильственным путем – в общежитии аэромеха были запрещены замки на дверях. В результате на аэромехе воровство случалось, что в какой-то мере опровергает мое высказывание о социальном сознании. Пытались отменить замки и у нас – на физхиме. И в течение какого-то времени мы тоже жили в условиях навязанного взаимного доверия. Но, надо сказать, что, несмотря на запрет, студенты приделывали к дверям хитрые (или не очень хитрые) запоры и подобные приспособления в виде веревочек, пружинок, гвоздиков и замаскированных задвижек. Самое остроумное решение придумали в восьмой комнате: они переставили ручку с правой стороны двери на левую и прибили к косяку дополнительный кусочек кожи, чтобы дверь закрывалась плотнее. Действовало потрясающе! Даже зная об этом, все все равно пытались открыть дверь не с той стороны. А те кто не знал, просто уходили, полагая, что есть потайной запор, и искать его незачем. Слава Богу, продержался запрет на замки у нас недолго. А на аэромехе все-таки остался. Да, так вот, пока Пит курил, дружина перекрыла вход. В этот момент пришла Даша. Она грустно посмотрела на Пита сквозь стекло и прокричала, что, раз так, она пойдет спать... Через пять минут дверь открыли... Пит пришел в комнату разозленным до температуры за полградуса до кипения. В этот день меняли постельное белье. Мы все уже лежали в постелях, и Питов комплект лежал у него на кровати. Пит развернул простыню и увидел посередине застиранное кровавое пятно. Он выпустил простыню из рук, достал из кармана рубль и положил на стол. Потом он начал свою речь о бренности земного существования. Он витийствовал, а Саня Глухов лежал с выражением тихого счастья на лице и загибал пальцы. Наконец, Пит замолчал и спросил: "Сколько?" Саня ответил: "Можешь еще два раза выразиться." Пит положил на стол еще пятнадцать копеек и "выразился" еще пять раз! (Я послал Питу текст этой главы, и вот что он написал: "Я запомнил ваши лица! Такое выражение я потом только в консерватории один раз видел. Т.е. я один раз был в консерватории и видел там такое выражение на лице одного меломана"). Собрание сочинений Созерцателя Первая часть воспоминаний Созерцателя Вторая часть воспоминаний Созерцателя Третья часть воспоминаний Созерцателя Пятая часть воспоминаний Созерцателя Еще воспоминания и эссе на "Яхте" Еще проза на "Яхте" Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально

 

На Главную  –  sundries  –  Мемуар